ЙЯ
Два века и один год
«Луна, ветер, годы и дни —
Всё течёт, и всё умирает.
Кровь спешит к месту своего успокоения,
Подобно власти, занимающей трон».
«И проснутся непроснувшиеся —
Те, кто ещё не проснулся
В эти дни недолговечного царства,
Временного царства».
«Плотники увещевают дерево,
Гончары учат глину лгать,
Лучники подчиняют стрелы,
А мудрец – самого себя».
«Чилам-Балам», эпос майя
Первый виналь
Эй! Остановись!
Человек с головой длинноклювой птицы, раскинув руки, покачивался в каменном гамаке.
С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.
Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце ещё до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.
Тогда он записал чернильным клювом на длинном свитке из коры фигового дерева:
«Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живёт непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»
Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».
Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.
Слова прозвучали так отчётливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.
Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с чёрными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремлённые вверх.
– О, творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Моё сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.
И различил шёпот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.
Но с тринадцатого неба, на котором живёт Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течёт сок уле из каучукового дерева.
Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:
– Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!
Однако никакого смысла так и не уловил.
– О, горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!
Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щёлкала, как птица, но голос её всё возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.
И, наконец, из её маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рёв. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже чёрные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.
Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.
Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.
Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.
«Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб, – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»
Жрец поднял руки к солнцу и возопил отчаянно на древнем наречии народа майя:
– Эй! Остановись!
Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.
День Преображения
Прошедшей ночью во время жестокого шторма испанская каравелла налетела на рифы.
Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и рёвом ветра, вспорол деревянное днище.
Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.
Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая всё, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.
Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.
И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.
Для