ловек мог свободно ориентироваться в нём и вовсе без фонаря, прихваченного исключительно для приключенческого антуража.
Окончательно преодолев страх, юноша подошёл к витринам и стал подсвечивать расставленные в них экспонаты, и те, казалось, оживали в неровном движущемся свете.
Вот скифский всадник пронзает копьём неведомое четырёхглавое чудовище. Украшенный этим изображением медный нагрудник, найденный в древнем кургане, отец привёз из своей первой экспедиции в 1872 году, задолго до рождения Митеньки. А вот охотник пускает по следу горделивого оленя поджарую остроухую собаку. Бубен, на котором он нарисован, когда-то принадлежал шаману, и тот бил в него своей колотушкой, призывая своенравных алтайских духов даровать охотничью удачу мужчинам его племени. Интересно, на что выменял отец этот бубен? На стальной клинок или на какую-нибудь диковинку вроде компаса? А вот это седло в знак глубокого уважения подарил отцу какой-то там вождь. К седлу прилагалась попона с вышитыми по углам мифическими птицами, похожими на воронов с чересчур длинными клювами и хвостами.
Внезапно свет фонаря наткнулся на вырезанную из кроваво-бурой яшмы статуэтку высотою чуть более пяди. Это было изображение одного из верховных алтайских божеств – Ульгеня – человекоподобного существа, увенчанного лучистым солнечным диском, держащего в руках перевернутый рогами вверх серп Луны. В целом фигурка была вырезана схематично и даже примитивно, но лицо идола поражало своей детальной проработкой.
Ох, и недоброе это было лицо!
Ульгень смотрел на Митеньку сквозь злобный прищур и дьявольски улыбался. В подрагивавшем свете фонаря багровые прожилки на камне казались струйками крови, стекавшими из темной щели рта, а блики на высоких скулах создавали иллюзию играющих желваков.
Юноше снова стало не по себе. «Вот ещё! – рассердился он. – Каменного болвана напугался!»
Желая побороть неоправданный страх, молодой человек решил достать статуэтку и подержать её в руках. Он выбрал на связке нужный ключ, отпер витрину и потянулся к Ульгеню. В тот же момент за его спиной хлопнула дверь, и сделалось светлее. С масляной лампой в руке в архив вошёл Белецкий – Митенькин воспитатель.
– Дмитрий Николаевич, что вы здесь делаете в такой час? – строго спросил он.
От неожиданности Митенька дёрнулся, едва не выронив фонарь, и поспешно захлопнул витрину, умудрившись при этом ободраться о торчащий из рамы гвоздик.
– Я спрашиваю, что вы здесь делаете? – настойчиво повторил свой вопрос воспитатель.
Пойманный с поличным Митенька упрямо помалкивал, зализывая царапину на пальце.
Белецкий протянул ему платок и потребовал:
– Дайте сюда дневник.
Юноша вытащил из-за пазухи потрёпанную тетрадь в клеенчатой обложке и отдал воспитателю.
– Я много раз просил вас не выносить дневники из архива, – с суровым упрёком произнёс тот.
– Белецкий, прекрати мне указывать! Это дневники моего отца! – взорвался юноша, разозлённый не столько укором, сколько тем, что так глупо попался, да ещё и напугался до чёртиков.
– Тем больше у вас причин относиться к ним бережно и читать только здесь, – отчеканил в ответ Белецкий и аккуратно положил тетрадь в одну из стоящих на высоком стеллаже коробок.
После он придирчиво осмотрел отпертую витрину и продолжил наставления:
– Изучать экспонаты следует при дневном свете. Прежде, чем брать их в руки, желательно надеть перчатки…
– Белецкий, я всё знаю, – теперь уже виновато проговорил Митенька. – Я не хотел ничего трогать… Только Ульгеня…
Белецкий осторожно снял с полки яшмовую статуэтку и протянул воспитаннику. Юноша несколько секунд колебался, прежде чем взять её.
– Это всего лишь резной камень, Дмитрий Николаевич, – сказал Белецкий, заметив в лице Митеньки опасливую настороженность. – Он никому не может причинить никакого вреда.
Молодой человек сжал яшмовую фигурку в ладони. Сочившаяся из ободранного пальца кровь размазалась по глумливому лицу языческого божка. Митеньке вдруг снова сделалось страшно и тоскливо. Он торопливо вернул статуэтку воспитателю.
– Убери его, Белецкий, – попросил он. – Пусть это только камень, но мне чудится в нём что-то недоброе.
Глава 1.
Александра Михайловна с царственной грацией помешивала сахар в чашке голубого английского фарфора и с несколько наигранной печалью взирала на Белецкого.
– Ах, Фридрих Карлович! Если бы не вы, я чувствовала бы себя совершено одинокой. Совершенно! Таков удел стареющей матери!
– Полноте, Александра Михайловна! – привычно возразил Белецкий – Вы никогда не будете стареющей, ибо истинная красота, душевная и телесная, времени не подвластна.
Этот диалог с легкими вариациями происходил между ними практически ежедневно. И хотя Белецкий вёл его, не задумываясь над предметом беседы, он не врал. Во-первых, Фридрих Карлович Белецкий был человеком исключительной честности.