ржавами второго ранга. Была, конечно, еще и Англия, но про нее вообще следовало бы говорить отдельно…
А пока что граф Николай Петрович занимался многотрудными своими обязанностями и изо всех сил пытался сохранить союз между двумя могучими империями, и с послом Франции беседовал охотно и часто, а прочими в известной мере пренебрегал.
Впрочем, в числе дипломатов, с которыми граф все-таки вел длинные и основательные беседы, был и посол куда более скромной державы, чем Французская империя, и звали его Джон Квинзи Адамс. С 1809 года он представлял в Петербурге Соединенные Штаты Америки. Что сказать? Это было более чем странное образование. Начать можно с того, что это была, как-никак, Республика. Эта форма правления к 1809 году вышла в Европе из моды, и до такой степени, что во Французской империи о ней было велено вообще ничего не писать, дабы «не пробуждать тягостных воспоминаний…». Далее – эта Республика именовала себя Союзом, но состояла из весьма автономных штатов, или, другими словами – государств, каждое из которых очень настаивало на своих собственных правах и законах. Роль центральной власти поначалу была ограничена до того, что в 1785 году, уже после достижения независимости от Великобритании, последний корабль военно-морского флота Союза был продан, а армия была ограничена так называемым «1-м американским полком», численностью в 700 человек[1]. Положим, к 1809 году эта численность увеличилась до семи с половиной тысяч, и центральная власть все-таки получила от штатов кое-какие полномочия – но, тем не менее, Соединенные Штаты Америки представляли собой некую шаткую конструкцию из полутора дюжин разных государственных образований, с общим населением чуть побольше 7 миллионов человек и с совершенно ничтожными военными силами.
Так чего же ради канцлер могущественной Российской империи проявлял интерес к американскому послу?
Ну, интерес-то у него был, и при этом, можно сказать, серьезный и многофакторный. Во-первых, и самое главное – интерес состоял в торговле. Союз с Наполеоном покоился на непременном условии отказа от торговли с Англией. Однако главным покупателем российских товаров, вроде зерна, леса и чугуна, служила как раз Англия – и в результате «…неуклонно проводимой в жизнь континентальной блокады…» курс русского рубля упал до 26 копеек. И как-то сама собой возникала мысль, что хорошо бы эту блокаду проводить в жизнь не столь неуклонно. Конечно, английским кораблям доступ в русские гавани закрыт, но американцам-то заходить в них можно, не так ли?
И они могут купить и зерно, и сало, и чугун, а если лес им вроде бы без надобности, потому что лесов в Америке сколько угодно – так ведь купленный в России лес вовсе не обязательно везти в Америку? Его ведь можно не без выгоды продать где-нибудь поближе, например, в той же Англии? Да и из Англии можно привезти что-нибудь нужное в России, и при этом никакое эмбарго нарушено не будет – ну, так, разве что слегка поменять документы на ввозимый груз и немножко пересмотреть маркировку товаров?
Теоретически американские суда, приходившие в русские порты, не имели права привозить английские товары и даже предварительно заходить в порты Англии – так полагалось по условиям, подписанным царем в Тильзите. Но, конечно, на самом деле на такие вещи смотрели сквозь пальцы, и было вовсе не трудно создать правдоподобный «бумажный пейзаж» в глазах русской таможни, которая до истинного происхождения привозимых товаров особо не доискивалась.
В общем, тут было о чем поговорить – сохранение русского «…права на торговлю с нейтралами…» быстро становилось центральным пунктом разногласий между Россией и Францией, а под нейтралами понимались, конечно же, американцы.
Но граф Николай Петрович был, как мы уже и говорили, человеком широких интересов, и он не ограничивал себя узкой прагматикой. И его, как бывшего министра, ответственного за улучшение земледелия, сильно интересовал вопрос доходности земли. Вопрос был не праздный. Сила державы мерилась не только армией, огромную роль играли и количество населения, и его, так сказать, «качество», которое можно было оценить вполне объективно как сумму налогов, уплачиваемых населением государству.
В этом отношении у российской государственной системы имелись проблемы – если по количеству населения Российская империя с ее 40 миллионами подданных бесспорно занимала первое место, то по «доходности» была примерно равна Австрии, с населением в 22 миллиона и Пруссии с ее 10 миллионами. Вот совершенно конкретные цифры[2] – в год смерти Екатерины Второй, в 1796 году, российский государственный бюджет имел доходов на сумму в 73 миллиона рублей.
Если для удобства сравнения пересчитать тогдашние рубли в тогдашние фунты стерлингов, то мы увидим, что доходы России составляли 11,7 миллиона фунтов, из которых расходы по сбору снижали общую сумму, получаемую казной, до 8,93 миллиона. В Пруссии с населением вчетверо меньше российского государственный доход составлял очень похожую сумму – 8,65 миллиона. Австрия как государство жила на ежегодный доход в 8,75 миллиона фунтов.
Запад Европы был богаче – Франция при населении в 27–28 миллионов собирала налогов на сумму в 19 миллионов фунтов (475 миллионов франков).
Англия была еще «доходнее» – ее казна