отонде с зеленой крышей и массивными колоннами, расположенной на месте бывшей усадьбы графини Голицыной, сидела пожилая особа и читала книгу. На ней была темная юбка и светлая блузка с рюшами, седые волосы были забраны в пучок, а на кончике носа сидели круглые очки. Маленькая девочка прыгала вокруг беседки с тряпочным сачком, наблюдая, как бабочки перелетают с одного цветка на другой.
Пробегая по песчаной дорожке, мимо заворожившего меня оленя, я услышала фразу: «Тата! Тата! Иди скорей ко мне!», и маленькая девочка с сачком направилась в сторону ротонды.
Мне было лет пять, наверно столько же, сколько взбегающей по каменным ступенькам Тате в голубом платье, белых носочках и панаме.
– Смотрите, какой красивый Олень. Прямо, как настоящий, – сказала я, повернувшись в сторону беседки.
– Он лучше. Он фундаментальный. Идеальный. Как- Герой романа, – произнесла пожилая особа, посмотрев на величественное животное.
– Герой романа… – повторила я, не понимая, что это означает, раскрыв рот от удивления, наблюдая за потоком разноцветных бабочек, вылетавших из-за гипсовой скульптуры, которых, как мне казалось, выпускала появившаяся внезапно и растаявшая потом в воздухе прекрасная дама в кринолиновом платье, взмахивая белой розой в руке, как волшебной палочкой.
Было светло и безоблачно, фонари были круглыми, по Арбату ходили круглые троллейбусы, женщины носили круглые прически с названием «хала», Большой театр казался большим, а в Цирке на Цветном бульваре клоуны смешили всех до слёз. Телевизора в доме ещё не было, но были любимые родные, и оставшаяся где-то там теплота.
Ах! Моя тётя! Какой она готовила борщ с пампушками. А её муж – Лев Петрович, со звучной фамилией Ревва. Тучный, но импозантный, всегда надушенный и гладко выбритый. Чудные люди, невероятной доброты, проявившие заботу о многих нуждающихся. Но, увы, они были бездетны. Поэтому трепетно относились к нашей семье, оберегая моё сверхмерное любопытство от вторжения безнравственности. Им были чужды алчность и чёрствость. Они запускали в мой формировавшийся ум мощные заряды благородства, чести и достоинства. Это не всегда вызывало у меня нужные реакции. Временами мне казалось, что яркая вспышка моих положительных эмоций, прежде всего, исходила из моих внутренних потребностей, а не в результате положительного влияния любимых мною родственников.
Меня всегда радовало, но одновременно возникало недоумение, когда отец вдруг произносил:
– Сегодня приедут Реввы, – выговаривая букву «е» с легким акцентом, отчего получался финно-эстонский звук «йоэ»; и завязывал на моей голове огромный бант.
Я смотрела на него и думала: «Почему же они рёвы? Разве они всё время плачут? Ну, это же не так».
В компании этих филантропов мой твёрдый и крепкий, как скала, розовый кокон детства возрастал до невероятных размеров. Он блестел, как начищенный самовар, и блестки разлетались в стороны, зажигая яркие звезды на небе. Тетя пахла вкусными сладкими пирогами, и ваниль летала по воздуху, вызывая головокружение от счастья.
Как-то я спросила:
– Лев Петрович, а почему Вы – рёва? Я ни разу не видела, чтобы Вы плакали, – обратившись к нему на «Вы». В нашей семье было принято обращаться друг к другу на «Вы».
Он засмеялся заливисто, положил, по обыкновению, одну ногу на другую, задумался, поворошил рукой по лысеющей голове, обрамленной тонким ободком редко растущих седых волос, и ответил басом, обращаясь ко мне поэтично:
– Мой милый друг, Вы очаровательное дитя. Я Вами любуюсь. Вы так грациозны и непосредственны, и у Вас такой красивый бант! Наверно мне придется рассказать Вам всю правду.
Я затаила дыхание от этих слов, понимая всю ответственность за оказанное мне доверие услышать какую-то удивительную историю.
Он размешал сахар в стакане с серебряным подстаканником, стоящем на столе, накрытом вышитой гладью скатертью с бахромой, и потянулся за вишнёвым вареньем в маленькой вазочке из богемского стекла. Проглотив вишенку, он запил её теплым чаем и сказал:
– Только обещайте мне, что пока Вы не станете взрослой, Вы никому не расскажите мой секрет.
Я ужасно волновалась и в то же время чувствовала восторг от такого откровения взрослого и дорогого мне человека.
– Я никому не скажу. Честное слово, – оттарабанила я. Но мне было совсем мало лет, чтобы давать оценки событиям и словам. Мне было достаточно того, что я нахожусь в чудесной скорлупе, непробиваемого негативными разрядами жизненного существования, уютного ореха, – я даже могу Вам написать это «честное слово» в тетрадке. Я уже умею писать, – похвасталась я.
– Я верю Вам, милое дитя. Но помните «Verba volant. Skripta manent» (лат., Слова летят, написанное остается). Не торопитесь писать, то, что навсегда оставляет на Вас печать обещания. Пусть Ангел хранит Вас, – произнес он, посмотрел, задумавшись, вдаль и приложил скрещенные между собой пальцы к моему лбу, – Итак, я поведаю Вам о том, почему я Ревва.
Не догадываясь о смысле незнакомых моему слуху иностранных слов, я подумала, что дядя произнес какие-то волшебные заклинания, вроде «снип-снап-снуре-буре-вазилюре»