едавних раскопок. И парковый ночной сторож уверяет, что это – дело рук неких «арендаторов» с «Пролетарского завода», мол: – «Им уже на пять месяцев зарплату задерживают. Вот, бедолаги – от полной безысходности – и ударились в кладоискательство. И, что характерно, особы женского пола, в основном, копают: и совсем ещё молоденькие, и не очень. Эстетки доморощенные и мартышки мечтательные…».
Так что, дамы и господа, всё ещё впереди…
Миттельшпиль, середина Игры
– Ночью Пушениг (спать его определили в просторном чулане на первом этаже, под скрипучей деревянной лестницей), проснулся от тихого, но настойчивого стука в дверную филёнку, – продолжила свой рассказ Инга. – За дверью стояла Аннушка, которая жестами пригласила следовать за ней. На улице властвовала светлая ночь – это круглая жёлто-янтарная Луна и несколько миллионов ярких осенних звёздочек старались вовсю. Алекс и его юная провожатая подошли к высокому длинному сараю и остановились возле тёмной входной двери. «План у нас такой», – торопливо зашептала девушка. – «Отворяем дверь, входим и крадёмся – тихо-тихо – направо. Возьмите, маркиз, мою ладонь в свою. Буду вас вести, чтобы случайно не споткнулись в темноте обо что-нибудь… Куда и зачем мы идём? Хочу вам кое-что показать. Вернее, кое-кого… Ох, как ошибается мудрый и непогрешимый ребе Янкэлэ. Как же фатально ошибается. Настоящая Любовь, она сильнее даже древней и всесильной Каббалы…». В сарае пахло ароматным цветочным сеном и свежими берёзовыми опилками. Они осторожно двинулись в правую сторону, откуда доносились отголоски какого-то оживлённого разговора. Маленькая и узкая девичья ладошка, помещённая в ладонь Алекса, была суха, нежна и горяча. «Отголоски разговора?», – мысленно хмыкнул Пушениг. – «Скорее, уж, среднестатистического любовного воркования… Неужели, Аннушка – извращенка и любительница групповых оргий? Нет-нет, тут, пожалуй, что-то совсем другое… Ага, впереди замаячила светло-жёлтая короткая полоска. Это же узкая щель в стене. Сейчас посмотрим – что за ней…». За бревенчатой стеной, в призрачном свете масляного фонаря, установленного на торце толстого берёзового чурбака, обнаружилась тесная квадратная комната с грубым широким топчаном, на котором разместились полуобнажённые големы. Глиняные «человечки» нежно-нежно перешептывались между собой – так, ничего особенного и эксклюзивного, обычно-обыкновенная любовная чепуха, ненесущая чёткой смысловой нагрузки: – «Зайка, птичка, рыбка…». Причём, на нормальном человеческом языке перешептывались, безо всяких и всяческих нечленораздельных «бульканий». А ещё големы – в перерывах между бесконечно-нежным воркованием – умело целовались, отчаянно лапали друг друга глиняными ладошками по пикантным частям бронзово-коричневых тел и страстно мычали… Через некоторое время Готфрид захотел большего. Но женщина-голем была категорически против, мол: – «Не могу я здесь, в жилище человеческом. Не могу, и всё тут. Запахи противные. Аура чужая… Вот, когда сбежим из этого вонючего и негостеприимного гетто, тогда. Причём, сколько угодно. Хоть двадцать раз на дню. Хоть тридцать пять…». «Ну, что ты, Герда, как маленькая?», – огорчённо бубнил Готфрид. – «Что ещё за дурацкие комплексы? Наплюй, милая, на них. Наплюй и разотри. Чай, не убудет с тебя, красотка писаная и недотрога стеснительная. Ну, позволь…». Но его глиняная подружка была непреклонна, мол: – «Только тогда, когда обоснуемся в каком-нибудь диком уголке Восточных Карпат. Главное, чтобы в абсолютно безлюдном уголке…». Вот, и вся история…
– Как это – вся? – аккуратно управляясь с автомобильной баранкой, возмутился Иван. – Что это за история такая – без концовки? Нет-нет, изволь завершить.
– Хорошо, слушай, тонкий и капризный ценитель романтических повествований, – длинно и непонятно вздохнула Мышка. – Из письменных воспоминаний благородного маркиза Алекса Пушенига следует, что через сутки с небольшим – после его прибытия в гетто – Готфрид и Гертруда, тайно завладев конной повозкой и убив двух стражников, ударились в побег. Ребе Янкэлэ Йехуде Бен Борхиню организовал погоню. Вблизи крохотной моравской деревушки, уже совсем недалеко от светло-сиреневых предгорий Восточных Карпат, беглецов настигли. А после этого – за непослушание и коварство – разбили кузнечными молотами их глиняные тела и головы на мелкие части…
Пролог
Он стоял возле бокового входа в административный заводской корпус и курил.
«Нет, не так», – мысленно поправила себя Инга. – «Всё гораздо интереснее… Мужчина средних лет, стоящий под окнами «Службы режима» завода, действительно, курит. Но, вот, он сам… Какой? Высокий, сухощавый и жилистый. А ещё небрежный, уверенный в себе и, скорее всего, свободолюбивый до жути: в пальцах ладони одной руки зажата дымящаяся сигарета, ладонь другой спрятана в боковом кармане чёрных брюк, подошва правого остроносого ботинка размеренно (в такт какой-то мелодии?), постукивает по бетонной плите… Ага, заводской двор – несуетливо и по-деловому – осматривает. И по нашим окнам взглядом мазнул… Докурил сигарету почти до фильтра и отправил окурок в бетонную урну. Небрежным щелчком отправил, практически не целясь. И попал, хотя до урны было метров семь-восемь.