Матвей сидел на её кушетке и наблюдал, как она всё это делает. Что-то положила на полку, нитки – в ящичек швейной машины, лекало, такое удивительно большое, повесила на специальный крючок. Поправила скатерть и села – ой! – рядом с Матвеем. И так близко, что Матвей даже подвинулся, чтобы место было и Нине. Но Нина…
Нина вдруг – получилось, что вдруг, – повернулась к нему и положила обе руки ему на плечи, приобняла, притянув его голову к себе, к своей груди. Затем так же по-простому слегка отодвинула его от себя, и Матвей зажмурился, потому как увидел, что Нина тянется к нему губами. И она дотянулась, покуда у него сердце падало непонятно куда, но вниз, и прикоснулась не горячими, нет – какими-то угольями к его губам, и Матвей тихо скончался. Даже не дёрнулся. Но сквозь, оказывается, даже не сон, хотя и не явь, почувствовал на щеках и закрытых глазах Нинино дыхание и мягкие и какие-то уверенные прикосновения, которые тотчас же становились поцелуями. Совершенно не зная, как поступить и что делать, Матвей не только страдал с закрытыми глазами, но и не дышал. А зачем дышать? Да и нечем дышать! А Нина всё чаще целовала, целовала, ерошила волосы, гладила голову и вела себя с Матвеем как с совсем маленьким! Матвей молчал. Молчал, как партизан! Изнутри щурился и отчаянно боялся этой незнакомости и необходимости открыть глаза. Да ещё руки висели плетьми. Даже сидя. Сквозь всё это незнакомое услышал Нинин незнакомый шёпот:
– Мотик, а ты целоваться умеешь? – Голос был тихим, почти неслышимым, отчего Мотику пришлось открыть глаза, чтобы удостовериться, не показалось ли. И Матвей открыл глаза. Лучше бы он этого не делал! Он увидел, да так рядом, что дух вновь захватило, её круглые серые с синью глаза, за ними маленькие уши и косы… Ну просто глаза в глаза. Августовским шмелём прожужжала мысль «пропал», ну, может быть и не августовским, но прожужжала явственно. Даже почувствовал ветерок от крыльев.
На этот вопрос Матвей не знал что сказать! Просто совсем не знал! Совершенно! Сказать, что никогда ничего такого не было, что и было правдой? Но как-то язык не поворачивался, а сочинить… Враки… И как ни пробовал что-то начинать говорить, как язык отказывал. Но сказать пришлось, и совсем тихо, как будто извиняясь:
– Совсем нет.
И, к своему удивлению, увидел, что Нина как будто обрадовалась этому! А ещё, когда открыл глаза, удивляясь, видел и удивлялся ещё сильнее, что весь трясётся мелкой дрожью. Особенно руки. Он даже сел на них. А Нина куда-то сбегала и вернулась со словами:
– Сейчас и научимся! – И стала учить!
О боги! Так мог бы воскликнуть Матвей, он же Мотик, спустя сколько-то лет в такой ситуации и набросился бы на предмет женского пола со всей горячностью, а сейчас, сегодня, он замер и исчез. Исчезли мысли, исчезло тело, всё, кроме каких-то электрических ощущений женского и ни с чем не сравнимого, сладкого, томительного, рушащего устойчивость и точки опор. С тех пор, из того дождливого (первый дождик) дня и часа среди массы не отвеченных вопросов, Матвея время от времени донимал