дерево это – старый вяз – носит в Ясной Поляне название «дерево бедных»: тут часто поджидали Льва Николаевича нищие и просители.
Молодой человек в косоворотке и пиджаке показывается у аллеи, ведущей к дому от въезда в усадьбу, здоровается со мной и так же, как я за минуту перед тем, осведомляется о Льве Николаевиче. Он – рабочий, крестьянин по происхождению и приехал специально для того, чтобы побеседовать с Толстым по вопросу о борьбе с пьянством, одолевающим деревню. Я предлагаю молодому человеку присесть на скамью.
Не без волнения оглядываясь вокруг в ожидании Льва Николаевича, я по прошествии нескольких минут вдруг увидел приближающегося со стороны фруктового сада довольно высокого и стройного старика в летней шляпе из светлой материи с прямыми, широкими полями, в длинной полотняной рубахе и в высоких сапогах. Задумчиво склонив голову и опираясь на трость, старик, вся фигура которого дышала необыкновенной значительностью, быстрыми шагами приближался к дому. Седая борода блестела на солнце.
Без сомнения, это был Толстой.
Я вскочил со скамейки, не помня себя.
– Лев Николаевич! – едва успел я выговорить, обращаясь к соседу.
– Что? Где?!
Но Толстой стоял уже подле нас.
– Что вам угодно? – отрывисто и деловито обратился он ко мне первому.
Но я, как завороженный, глядел на это мужественное и суровое, без улыбки лицо и молчал. Небольшие, старческие, мутные и отцветшие, но колючие, проницательные серо-голубые глаза впились в меня недружелюбным, испытующим взглядом из-под нависших бровей… Я собрался с силами и невнятно пробормотал свою фамилию.
– Что вам угодно? – настойчиво и с ясно выраженным нетерпением повторил Толстой.
Я думал, что он не расслышал и снова назвал себя, явно потерявшись.
Толстой, видно, понял, что с меня взять нечего, и обратился к моему товарищу:
– А вы, наверное, поговорить со мной хотите?
– Да, Лев Николаевич.
– Ага!.. Так вот мы с вами пойдем, а вы, – Толстой повернулся ко мне, – здесь подождите!
И в сопровождении рабочего быстро стал удаляться по направлению к парку.
Я остался один.
Припоминая теперь эту встречу, я могу привести лишь одно объяснение той строгости, с которой отнесся ко мне Лев Николаевич в первую минуту знакомства. Он, очевидно, принял чистюльку-студента за одного из тех любопытствующих, и преимущественно – интеллигентов, которые часто приходили к нему просто затем, чтобы «посмотреть на Толстого».
Но тогда? Смутился ли я настолько, чтобы не быть в состоянии побороть это смущение? Напротив, оно растаяло так же быстро, как родилось. Вместо него мною овладело счастливое, светлое сознание, что я только что удостоился видеть самого Толстого!.. Сознание это сопровождалось безусловной, непоколебимой уверенностью, что при каких бы обстоятельствах я ни познакомился с Толстым, гением добра, из свидания и дальнейшего общения моего с ним не может выйти ничего, кроме