и еще в дофотографическую эпоху), то детское воображение мое рисовало их образы, бессмысленно и непосредственно руководствуясь одними только их надгробными надписями. Очертание букв отцовской надгробной навело меня на странную мысль, что отец мой был плотный, приземистый и мрачный человек, с курчавыми черными волосами. Почерк надписи: «Тожь Джорджиана, жена вышереченного» привел меня к детскому заключению, что матушка моя была рябая и болезненная. Пять маленьких плит, по полутора фута длиною каждая, окружали могилу моих родителей и были посвящены памяти пяти маленьких братьев моих, умерших в раннем возрасте, не испробовав сил своих в жизненной борьбе. Этим маленьким могилкам я обязан убеждением, религиозно мною хранимым, что все они родились лежа на спине, заложив руки в карманы, и в продолжение всей своей жизни никогда их оттуда не вынимали.
Страна наша была болотистая и лежала вдоль реки, в двадцати милях от моря. Первое живое, глубокое впечатление… как бы сказать, пробуждение в жизни действительной, сколько я помню, я ощутил в один мне памятный, сырой и холодный вечер. Тогда я впервые вполне убедился, что это холодное место, заросшее крапивой – кладбище; что здешнего прихода Филипп Пиррип и Тожь Джорджиана, жена вышереченного, умерли и похоронены; что Александр, Варфоломей, Абрам, Тобиас и Роджер, малолетние дети вышереченных, тоже умерли и похоронены; что мрачная, плоская степь за кладбищем, пересекаемая по всем направлениям плотинами и запрудами, с пасущимся на ней скотом – болото; что темная свинцовая полоса, окаймлявшая болото – река; что далекое, узкое логовище, где рождались ветры – море, и что маленькое существо, дрожащее от страха и холода и начинавшее хныкать – Пип.
– Перестань выть! – раздался страшный голос и в то же время из могил близь церковной паперти приподнялась человеческая фигура. – Замолчи, чертёнок, не то шею сверну!
Страшно было смотреть на этого человека, в грубом сером рубище и с колодкой на ноге. На голове у него, вместо шляпы, была повязана старая тряпка, а на ногах шлёпали изодранные башмаки. Человек этот был насквозь промокший, весь забрызган грязью, обожжен крапивой, изрезан камнями, изодран шиповником; он шел прихрамывая, дрожал от холода, грозно сверкал глазами и сердито ворчал. Подойдя ко мне, он схватил меня за подбородок, щелкая зубами.
– Ай! не убивайте меня, сэр! – упрашивал я, в ужасе: – Ради Бога не убивайте меня, сэр.
– Как тебя зовут? – сказал человек: – живей!
– Пип, сэр.
– Повтори-ка еще, – сказал человек, пристально глядя на меня. – Не жалей глотки!
– Пил, Пип, сэр.
– Говори: где живешь? – сказал человек. – Укажи: в какой стороне?
Я указал на плоский берег реки, где виднелась наша деревня, окруженная ольховой рощицей и подстриженными деревцами, в расстоянии около мили от церкви.
Он поглядел на меня с минуту, потом схватил меня, довернул вверху ногами и вытряс мои карманы. В них ничего не оказалось, кроме ломтя хлеба. Он так сильно и неожиданно опрокинул меня, что в глазах у меня зарябило, все окружавшие предметы завертелись и шпиль церкви пришелся, как раз, у меня между ногами. Когда церковь очутилась за прежнем месте, я сидел на высоком камне, дрожа от страха, а он жадно уничтожал мой хлеб.
– Ах, ты, щенок! – сказал он, облизываясь: – какие у тебя, брат, жирные щеки.
Я думаю, они действительно были жирны, хотя в то время я был мал не по летам и некрепкого сложения.
– Черт возьми! отчего бы мне их не съесть? – сказал страшный человек, грозно кивая головой: – да, я, кажется, это и сделаю.
Я выразил искреннюю надежду, что он этого не сделает, и еще крепче ухватился за камень, за который он меня посадил, частью для того, чтоб не упасть с него, частью, чтоб удержаться от слез.
– Ну, так слушай! – крикнул он: – где твоя мать?
– Вот, здесь, сэр, – сказал я.
Он быстро взглянул в ту сторону, отбежал немного, приостановился и оглянулся.
– Вот, здесь, сэр, – несмело пояснил я: – «Тожь Джоржиана». Это моя мать.
– А! – сказал он, возвращаясь. – А это твой отец похоронен возле матери?
– Да, сэр, – сказал я: – он тоже был здешнего прихода.
– Гм! – пробормотал он в раздумье. – У кого же ты живешь – может быть, я тебя оставлю в живых, на что еще не совсем решился?
– У сестры, сэр, мистрис Джо Гарджери, жены кузнеца, Джо Гарджери, сэр.
– Кузнеца, гм! – сказал он и взглянул на свою ногу.
Мрачно посмотрев несколько раз то на меня, то на свою ногу, он еще ближе подошел ко мне, схватил меня за обе руки и тряхнул изо всей силы. Глаза его были грозно устремлены на меня, а я беспомощными взорами молил его о пощаде.
– Ну, слушай, – сказал он: – дело идет о том: оставаться тебе в живых или нет? Ты знаешь, что такое напилок?
– Да, сэр.
– Ну, и знаешь, что такое съестное?
– Знаю, сэр.
После каждого вопроса он меня снова встряхивал, чтоб дать мне более почувствовать мое беспомощное положение и угрожавшую