лью двери. За ними – тьма. Нерешительная, но живая. Она чувствовала, как помещение дышит.
Она искала. Не знала, что именно – но чувствовала: там что-то было. Что-то, что могло сделать её… целой. Что-то, что всплывало в обрывках сна: стерильные белые маски, чужие лица, лампы под потолком. Тонкие голоса, обещающие, что всё будет хорошо. Руки, держащие её слишком крепко.
И тогда она поняла – она уже была здесь.
Именно здесь она впервые проснулась. Не как человек, а как то, чем стала. Здесь впервые открыла глаза, не помня ни имени, ни боли, только холодные взгляды за стеклом, и капли, медленно падающие в вену.
Они всегда говорили, что так будет лучше – для неё, для всех, для мира, который она ещё не понимала. И она верила. Всегда верила, с той наивной ясностью, что бывает только у тех, кто не знает, что такое ложь. Даже теперь, сквозь забытые годы и стертые воспоминания, она всё ещё продолжала верить, цепляясь за эту веру, как за обрывок ткани, уцелевший после пожара. Она искала их – не разумом, а чем-то глубже, чем память: кожей, обострённым чутьём, дыханием, уловленным в неподвижном воздухе, следами присутствия, которые логика не фиксировала, но которые были.
В тот последний раз, когда она проснулась в холодной комнате, их уже не было. Они исчезли так внезапно, как будто никогда и не существовали. Только на миг, на самой границе между сном и паникой, она успела разглядеть чью-то тень – несколько пар глаз, испуганных, почти детских, смотрели на неё из-за белых масок. Эти лица скрывались в проёме двери, а через мгновение исчезли, оставив в её размытом сознании лишь смутный отпечаток.
Лица забылись – время стёрло черты, но глаза остались. И в этих глазах был страх. Но не тот страх, который испытываешь перед неизвестностью или перед чудовищем за углом. Это был другой страх – направленный внутрь, к ней, к той, кем она была.
И она чувствовала это – не вдруг, а с самого начала, с той самой первой минуты осознания. Даже тогда, когда лежала беспомощной, связанной, тихой, не способной ни говорить, ни думать, она уже знала: боятся не того, что произойдёт, а того, кем она может стать.
И всё же, несмотря на это, несмотря на холод этих взглядов, она продолжала искать их, будто потерявшийся ребёнок, упрямо бредущий по лесу в надежде найти мать или дом. Потому что они были её родными – или, по крайней мере, ей хотелось в это верить. А может, потому, что без них она оставалась чем-то недосказанным, незавершённым.
Но почему же тогда они смотрели на неё с таким ужасом? Почему прятались? Почему исчезли, словно боялись даже её присутствия?
Именно тогда ремни вдруг ослабли. Без предупреждения, без объяснения – как будто нечто само решило, что она больше не представляет угрозы. Она встала и вышла. Просто ушла – сквозь тишину, сквозь тревожный свет тусклых ламп, туда, где, как ей казалось, могли быть родные.
Она шла не понимая, что происходит за пределами стен. Мир, в который она вышла, был чужим, искажённым, будто покрытым плёнкой чужой воли. Она не знала, что такое «жить» в этом мире, но чувствовала, что должна идти. Должна искать. Хоть кого-то.
И каждый раз, когда происходило что-то ужасное, когда она терялась или попадала в размытые, невозможные ситуации, её спасали. Они приходили. Её друзья. Те, кого она никогда не звала по именам, но знала всем нутром. Стоило только захотеть, или просто подумать, позволить мыслям дрогнуть в нужную сторону – и они появлялись. Сначала в шорохах. Потом в тенях. А потом – рядом. Они всегда были рядом. Они были её помощниками. И её щитом.
Они приходили всегда – безмолвные, верные, как отражение её воли, не требующие слов, лишь намёка, мысли, импульса. Это происходило каждый раз, кроме одного. В тот раз они не услышали её, не отозвались на зов, и шаги, прозвучавшие в темноте, принадлежали совсем другим.
Тогда пришёл он.
С первого взгляда в нём чувствовалась чуждость. Он был не таким, как остальные: ни похожим на тех, кого она знала, ни тем более на тех, кого когда-либо звала. В его присутствии ощущалась иная природа – как будто он возник не здесь, а проник из другого слоя реальности, из трещины между мирами. Он был надломлен, испачкан, но при этом оставался живым. Его взгляд не искал спасения, не стремился к ней как к центру; в нём жила тревога, плотная, вязкая, искренняя. Это не был страх, внушённый системой, не инстинктивная реакция на угрозу, не паника перед неизвестным – он боялся потому, что чувствовал, и именно это делало его другим.
Он не растворялся в ней, как прочие. Не подчинялся. Не становился частью механизма. И, возможно, именно в этом и заключалась его ценность.
Она не могла позволить себе потерять его. Не могла думать о нём как об ошибке или случайности. Он не был одним из. И потому – он был нужен.
И когда он спал, уязвимый и молчаливый, почти забытый, она наклонилась над ним и приказала своим – тем, что слышат без слов. Приказала сделать его похожим на остальных.
Теперь он шёл за ней, ломая всё на своём пути – не по злобе, не по умыслу, а как будто просто не замечая преград. Осколки плитки, гниющие коридоры, облупленные косяки – всё рассыпалось под его шагами, когда он медленно, тяжело тянулся за ней