ло табаком, чернилами и холодным кофе, Ричард Холлоуэй выглядел как человек, застрявший где-то между двумя мирами – между плотью и мыслью, между явью и сном.
Ему было чуть за тридцать пять, но годы одиночества и бессонных ночей наложили на него свой отпечаток. Высокий, но чуть сутулый, он двигался с ленивой осторожностью человека, давно потерявшего связь с нормальным ритмом жизни. Казалось, он берёг себя от самого пространства – чтобы оно не ранило его лишний раз.
На нём висел поношенный тёмно-серый халат, мягкий и выцветший от времени, с зацепками на рукавах. Халат был его второй кожей – тёплой бронёй против ледяного равнодушия внешнего мира. Под ним – мятая рубашка и свободные брюки, давно потерявшие форму, но ставшие для него удобной униформой писателя-отшельника.
На носу – круглые очки с тонкой металлической оправой, слегка сползающие на переносицу. Одно стекло было чуть поцарапано, и из-за этого его взгляд казался ещё более расфокусированным – как у человека, который видит не столько внешний мир, сколько внутренние образы. Когда он смотрел поверх очков, его глаза – серо-голубые, холодные, как пасмурное утро над Лондоном – вдруг оживали короткими вспышками страсти или боли.
Его волосы были тёмно-русые, неопрятно взъерошенные, с первыми седеющими прядями у висков. Щетина грубая, трёхдневная, тёмная – не из-за стиля, а из-за равнодушия к своему отражению в зеркале. Его руки – длинные, с чернильными пятнами на костяшках, с обкусанными ногтями – дрожали от напряжения, когда он касался бумаги или – как теперь – смотрел на Эйдос.
Он пах табаком, дешёвым кофе и старыми страницами – ароматами одиночества, невысказанных мыслей и долгих, безнадёжных ночей. сидел, сгорбившись над столом. Свеча на его столе догорала, оставляя за собой восковые слёзы, стеклянные и бессмысленные. Камин едва тлел. И Рич снова перечитывал свои рукописи, которые давно превратились в хаос – как его собственные мысли. Сигарета болталась в уголке рта, оставляя едкий дым на пожелтевших страницах.
«Страх – власть, покоряющая несчастье. Либо мы – и есть страх…»
Он выругался шёпотом и отбросил очередной лист. Всё не то. Всё банально. Всё гниёт ещё до того, как родилось.
Рич пил крепкий кофе – четвёртую кружку за ночь – и чувствовал, как сердце предательски пропускает удары. Голова гудела от недосыпа, грудь щемила от боли, а на лице расползались тени, как пятна плесени.
Он был один. Не потому что его бросили – его никогда не находили. Женщины оставались на страницах книг, дети рождались лишь в снах, а весь его реальный мир сжимался до размеров этой комнаты, где листы лежали повсюду – под ногами, на кровати, на подоконнике.
«Чем меньше мыслей, тем болезненнее они происходят внутри нас, оставляя силы застывать в бездействии…»
Рич сжал виски ладонями и посмотрел в потолок. Он не знал, ночь сейчас или утро. Время распалось для него недели назад. Он пытался вспомнить, зачем вообще пишет, но вместо ответа в комнате зашевелились тени.
Впервые он услышал это: тихий шелест, как будто по полу пробежал холодный ветер. Свеча задрожала. Сигарета выпала из пальцев и догорела, оставив после себя тёмное пятно на полу. Рич резко обернулся. Комната была пуста – конечно, пуста. Но тогда почему шторы колыхались, будто от дыхания? Он вытер глаза и посмотрел в тёмное окно. В его отражении что-то мигнуло – не лицо, а как будто чья-то фигура стояла за его плечом.
Рич зажмурился. Сердце колотилось глухо и больно. Он поднялся и закричал:
– Кто здесь?!
Ответа не было. Только дождь за стеклом.
И всё же он чувствовал – кто-то смотрит. Словно само пространство комнаты выгнулось, став чуть теснее, чуть тяжелее. Рич обернулся снова. И на миг ему показалось – в кресле у камина сидит девушка. Тонкая, как сама мысль.
Её глаза были чёрные, как чернила. Она не двигалась, но Рич знал – она дышит. И вдруг в его голове всплыло слово:
Эйдос.
Он не знал, откуда это слово, но оно пронзило его как нож. Словно имя, которое всегда жило в глубине его подсознания.
– Эйдос… – прошептал он.
И фигура исчезла. Словно тень, которая знала, что её заметили.
Рич опустился на пол, дыхание сбилось. Голова закружилась, и комната зашаталась перед глазами. Он потерял сознание.
Очнулся уже вечером следующего дня. Свет проникал сквозь тонкие, мокрые от дождя шторы. Свеча давно потухла.
Он поднялся с пола, чувствуя ломоту во всём теле, и с ужасом увидел, что все листы на столе теперь были исписаны одним словом:
«Эйдос. Эйдос. Эйдос. Эйдос…»
Сотни раз. В его собственном почерке.
Рич рухнул в кресло. Глаза горели. Он понял одно:
эта ночь была не последней.
И, возможно, он уже начал падение в ту бездну, из которой нет выхода.
Он сидел в кресле, сжав пальцами виски так сильно, что ногти оставили красные следы на коже. Бумаги, усеянные этим незнакомым, но жутко близким словом, покрывали весь стол и пол. Слово пульсировало у