Это его любимая игра – «Конструктор звёздных ковчегов».
– Пап, смотри! – Он поворачивает ко мне голову, и в его глазах – чёрных, слишком взрослых для его возраста – отражаются виртуальные созвездия. – Это будет как у деда?
Я замираю. Ложка задевает край чашки с марсианским чаем (красноватый оттенок, терпкий вкус).
– Дед летал на другом корабле, – осторожно говорю я. – «Калипсо». Первая миссия колонистов.
– Он герой? – Сын тянет руки к проекции, и корабль рассыпается на пиксели.
– Да. Но он… не вернулся.
Я лгу. Вернее, не договариваю. Отец вернулся – точнее, его доставили с орбиты Марса в криокапсуле, с разрушенным сознанием и телом, которое отказалось жить в гравитации. Он умер через три дня после посадки.
– Почему? – Сын смотрит на меня, и мне кажется, он видит сквозь мои слова.
– Космос меняет людей, – бормочу я.
Или люди меняются без него, – думаю про себя.
Мать говорила, что отец бил нас. Что он запивал страх перед миссией допингом и агрессией. Я не помню этого. Мои детские воспоминания – это лишь его руки, подбрасывающие меня вверх, как в невесомости, и голос: «Когда-нибудь мы полетим вместе».
А потом – пустота. Тридцать лет радиомолчания.
– Расскажи про деда ещё! – Сын тянет меня за рукав.
Я вздыхаю. Как объяснить ему, что мой отец – это три разных человека? Герой из новостных сводок (первый доброволец на Марс). Монстр из маминых рассказов. Тень, которую я сам придумал, чтобы заполнить тишину.
– Ладно, – улыбаюсь я. – Но сначала доешь завтрак. И поторопись, а то опять опоздаем в школу.
На экране над столом всплывает уведомление: «Административное уведомление. Прочесть?».
Я стираю его одним движением пальца.
Уведомление так и висит в углу лобового стекла машины: «Административное уведомление. Прочесть?». Я снова откладываю его – пусть подождёт.
– Пап, ну почему математика? – сын ёрзает на сиденье, его кроссовки оставляют следы на панели. – Вот ты конструируешь корабли, а разве там нужны интегралы?
Я улыбаюсь. Он так похож на меня в его возрасте – те же аргументы, та же гримаса.
– Корабль – это не просто «железка». Это уравнения, которые не дадут ему развалиться в атмосфере. Ты же не хочешь, чтобы твой голографический кораблик рассыпался, как вчера?
Он хмурится, но замолкает. За окном проплывают неоновые рекламы новых колониальных миссий: «Марс-2 ждёт первопроходцев!». На билборде – улыбающиеся лица в скафандрах. Ни намёка на то, что сорок процентов добровольцев первой волны сошли с дистанции из-за психологических тестов.
– А дед тоже знал математику? – неожиданно спрашивает сын.
– Конечно. Без неё в космосе – как без скафандра.
Я не говорю, что отец ненавидел цифры. Что мать смеялась, как он ночами корпел над расчётами, краснея от злости. «Гуманитарий, возомнивший себя героем» – так она говорила после его отлёта.
Школа встречает нас шумом детей и голосом робота-вахтёра на парковке: «Ученик Волков, опоздание – 2 минуты».
– Ладно, лети, – я поправляю ему воротник. – После уроков расскажу про дедову коллекцию минералов с Луны.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Дверь машины закрывается за сыном, и на секунду в салоне воцаряется тишина. Только мягкий гул двигателя и далёкие голоса детей за окном. Я смотрю, как он бежит к школьному входу, поправляя рюкзак. Перед глазами всплывает образ из прошлого.
Мне двенадцать. Мать стоит в дверях, блокируя выход. В руках у неё конверт с золотой окантовкой – приглашение на открытие мемориальной доски в честь отца. Её пальцы сжимают бумагу так, что она мнётся.
– Ты никуда не пойдёшь, – говорит она. Голос ровный, но в нём дрожит что-то опасное. – Они хотят сделать из него героя. Но герои не бросают своих детей.
Я молчу. В голове крутятся обрывки её прошлых монологов: «Он бил меня», «Он ненавидел эту планету», «Он сбежал». Но я не помню. Всё, что осталось у меня – это несколько кадров: отец смеётся, подбрасывает меня в воздух, говорит что-то о звёздах. И ещё – запах его кожи, смешанный с металлом и чем-то чужим, космическим. Как будто он уже тогда был не совсем земным.
– Он не бросал, – бормочу я. – Он просто… улетел.
Мать резко бросает конверт на стол. – Улетел. Да. И даже не оглянулся.
Но я всё равно ушёл. Сбежал с последнего урока, пока учительница не видела. Бежал по улицам, на которых уже висели плакаты с его лицом – «Капитан Волков. Первый марсианский отряд».
На площади было много людей. Камеры, речи, оркестр. Когда сдёрнули покрывало с доски, я впервые за долгое время увидел его изображение – не домашние фото, а официальный портрет. Суровый, как у героя. И тогда кто-то из организаторов заметив меня, спросил: «Ты сын?»
Я кивнул. Меня подвели к микрофону. Все ждали, что я скажу что-то важное. Но у меня перехватило горло.