с корнем вырывает стволы дерев,
Порой с невероятным гулом леса корчует,
Росшие издавна на склонах гор высоких;
Под ним клокочет буйный Океан,
Во гневе бесится, рычит и небу угрожает.
Вдругорядь[130] ярость ветра достается истерзанной земле,
Здесь вихри воду кроткую вздымают;
Бурлит и пенится вода, смывает стройные деревья
И на спине своей порой уносит целые леса.
Дрожат прочнейшие мосты и рушатся
Под страшной силой вод,
А реки подмывают великолепные дворцы.
Что под водой? Там вал, рожденный ветром,
Переворачивает валуны, а волны швыряют на берег
Всё, что отважится потоку бурному противостать.
Так раздраженный ветр терзает землю.
Когда несется бешеный поток,
То впереди себя он гонит
Всё, что встречает на своем пути, всё, что сорвет, сломает…
Крутящимся столбом восходит ветер вверх
И в быстром вихре мчится, исчезая.
Как мы уже говорили, Эвтибида была гречанка, притом гречанка, получившая хорошее образование. Она не могла не почувствовать и не оценить силу, красоту и гармонию этих звучных стихов и выразила свое восхищение словами, полными искреннего чувства, на что поэт, прощаясь с ней, сказал с улыбкой:
– За свое восхищение ты поплатишься дощечкой: я уношу ее с собой.
– Но ты мне сам принесешь ее, как только перепишешь стихи на папирус.
Пообещав Эвтибиде вскоре прийти к ней, Лукреций удалился. Душа его еще была полна стихами, их подсказало ему наблюдение над природой, поэтому стихи получились такими сильными, звучными и полными чувства.
Эвтибида как будто была вполне удовлетворена. В сопровождении Аспазии она удалилась в свою спальню, решив перед сном подумать на свободе и вкусить всю несказанную радость мести. Но, к ее великому удивлению, эта радость оказалась совсем не такой полной, как она думала, и она удивлялась, что чувствует такое слабое удовлетворение. Совсем неожиданные мысли бродили в ее голове, когда она ложилась. Она приказала Аспазии удалиться, оставив зажженным ночной светильник, лишь слегка затемнив его.
Долго перебирала она в памяти все, что ею было сделано, и размышляла над возможными последствиями своего письма. Быть может, Сулла сумеет сдержать свой гнев до глубокой ночи, выследит Валерию и Спартака и убьет их обоих…
Мысль о том, что она скоро узнает о смерти и позоре Валерии, этой надменной и гордой матроны, которая смотрела на нее свысока, хотя сама была лицемеркой, в тысячу раз более преступной и виновной, чем она, Эвтибида, – эта мысль наполняла душу гречанки злобной радостью и смягчала муки ревности, все еще терзавшей ее сердце. Но чувства Эвтибиды к Спартаку были совсем иными. Эвтибида старалась оправдать его поступок и, хорошенько подумав, пришла к выводу, что фракиец гораздо менее виновен, чем Валерия. В конце концов он только бедный рудиарий, и жена Суллы, хотя бы даже и некрасивая, должна была казаться ему богиней. Эта подлая женщина, наверное, обольстила его,