уха. Никто не торопился помочь казакам вытянуть струги, принять лошадей. Охая, тяжко выползли на сушу инокини в мокрой одежде. Со слезами на глазах отвесили по низкому поклону на крест часовни. Запели срывавшимися голосами.
– Вон кого принесло! – смахнул шапку старый приказчик. – Что так припозднились-то? – залепетал, оправдываясь. – Завтра встретим по чину. Нынче сушитесь и ночуйте: хотите в остроге, хотите здесь, – кивнул на избы.
– Нам бы поближе к вашим красавицам! – сбил на ухо соболью шапку Максим Перфильев. Как ни был измотан переходом, мокрый, обляпанный грязью, но перед кетскими девками все же пытался блеснуть удалью.
Те, кидая любопытные взгляды на казаков, шумно обступили монахинь, повели их в избу. Максим, придерживая саблю и выпячивая грудь, крикнул вслед:
– К себе нынче не зовите! Придем только после бани. Засмердели в пути, что ведмеди.
Бабы, жены стрельцов, подхватили детей Филиппа, взяли под руки его беззвучно плачущую жену.
– Можем и сейчас баню затопить! К полночи дойдет! – будто из-под полы приказчика, выскочил стрелец с плутоватым лицом. Глаза его беспрестанно бегали по прибывшим. Невысокий, сухощавый, пронырливый, с бритым наголо лицом, он сказал про баню и пропал. Через миг выскочил из-за другого плеча приказчика, начальственно встал впереди трех стрельцов, разглядывая казаков с вертлявым любопытством соболя. – А тебя я запомнил с прошлого года! – насмешливо впился глазами в Ивана.
Тот устало тряхнул головой:
– Упасть бы как есть. Завтра уж и мыться, и париться.
Пока казаки вытаскивали на берег струги, укрывали поклажу кожами, стрельцы увели измученных лошадей и вернулись. С ними опять пришли три любопытные девки, те, что увели в избу монахинь. Две, напоказ, были в повязках. Одна, кругленькая, конопатенькая, с добрым, ласковым лицом милой сестрицы, другая, высокая и широкоплечая, пугливо глядела на казаков большими коровьими глазами. Ее длинные руки висели метлами и несуразно высовывались из коротких рукавов вывернутого тулупа.
Третья, явно девка по стати и по зовущим взглядам, выделялась среди подружек. Голова ее и часть лица были покрыты платком, как у женщины. Для прибывших были открыты только горделивый нос да глаза. Но и того хватало, чтобы заныли молодецкие души. Даже в промозглых сумерках вечера эти глаза светились чудным бирюзовым светом. Под поношенным шушуном угадывалась стройность стана. А глядела она на казаков как-то чуть боком, искоса, что настороженная курица или задиристый петух.
– Мы вам и воды наносим, и натопим! – с готовностью предложила конопатая, не сводя глаз с высокого, широкоплечего Ивана.
– И постираем ношеное! – баском пророкотала ее высокая подруга, переминаясь с ноги на ногу. – С дороги дальней без бани и без ужина никак нельзя!
Приказчик махнул рукой, дескать, сами сговоритесь. Зевнул в бороду. Приволакивая ноги, поплелся к острожным воротам. Следом вкрадчиво засеменили стрелец с бритым лицом и Ермес. Максим Перфильев с сожалением крякнул,