были уже девушками), приобретали профессии и что-то где-то в городах сами зарабатывали.
А мы с братом Володей (он старше меня на пяток лет), остались на руках больной матери.
Видимо, все три допобедных года войны я проспала полуголодным сном, у Христа и у матери за пазухой. В нашей леспромхозовской квартирке, отапливавшейся от печки-голландки, тепла и потом было немного; а в войну где одинокой женщине набраться дров?.. в ход шла всякая щепочка, всякая соломинка.
Когда стала уже осознавать своё присутствие на белом свете, взяла цепко в память наши сидения с Володей у горячей печки в ожидании, когда поджарятся на чугунных кружках ломтики мороженой картошки. Их мы мгновенно съедали и тут же нарезали и накладывали на красный чугун новые…
Где Володя накапывал картошку, бог весть: спросить не у кого. Те моменты тихой детской радости не были частыми.
Ещё реже были наши «конфетные» праздники – это когда мама выдавала нам ложку-другую сахарного песка, и мы жгли его в алюминиевой миске всё на той же печке-голландке, превращая в коричневый сладкий «блинок». Остудив «блинок» и поколов его на части, мы получали наши единственные той поры конфетки. У этих часов нашего счастья был свидетель и обожатель – большой чёрный пёс, приводимый братом с улицы и блаженно возлежавший, уронив морду на ледяные свои лапы. Нас было трое.
Пёс, отогревшись, неимоверно по-стариковски фунил, за что и получил от Володи нехорошее прозвище… Почему я так много слов уделяю этому приблудному псу?.. – А вот и не знаю. Может, потому, что рядом никого не было – ни мамы, ни отца, ни сестёр, а он был, и от него было теплее в доме.
А где же была наша мама? Возможно, в очередной раз отправилась на поиски нашей основной кормилицы, драгоценной козы Мильки. Именно так – Мильки.
Милька была девушка с характером – и рогатая, и бодатая, а хуже всего – имевшая страсть к бродяжничеству. Чуть отвернись, она уже выдрала из земли колышек с верёвкой и удрала вместе с ним за тридевять земель, – вот и снова её ищи.
Приходилось даже слёзно выручать и даже выкупать Мильку из плена замысливших недоброе людей.
Но коза стоила того. Не будь нашей бегуньи, на чём бы выросли мы с братом в те долгие годы войны? Зимы наши северные всяк знает, какие – не дождёшься, когда и кончатся. А уж если апрель пришёл, тогда и живы, слава Богу.
Апрель – это мой месяц. Не то, что день рождения (кстати, я и не помню, чтобы мне его когда-нибудь в детстве отмечали)… а совсем другое.
В апреле мама открывала большую комнату, всю зиму простоявшую закрытой из-за невозможности там проживать зимой: она была угловой, причём угол приходился на сторону Северной Двины, нещадно шпарившей морозными ветрами, так что стены покрывались инеем.
И вот мы открывали большую комнату, вносили из маленькой на своё законное место большие горшки с комнатными цветами. Цветы – это наш райский сад. Мама и сёстры их трепетно оберегали. Помнится, когда домой, в Тойму, приезжали Нина с Лией, они первым делом вооружались тряпками и протирали большие листья зелёных насельников нашей оранжереи. В большой комнате стояла обширная, на высоких ножках, родительская кровать, как невеста, одетая во всё белоснежное.
Над ней красовался оптимистический плакат с весёлым краснощёким советским лыжником, летящим с горы. А над другой кроватью, поменьше, висела настоящая картина маслом, на которой испуганные брат с сестрёнкой бежали от настигающей их грозы; бежали по старенькому щербатому мостику… (См. вклейку. Ил. 1.)
Но зря они так испугались, ведь над ними простёрла свои крылья огромная женщина-ангел.
Вот под этой картиной и проходили мои ночи в короткое северное лето. Ныне в православных лавках можно встретить открыточку с репродукцией этой картины, поскольку сейчас всё можно: и Бога, и ангелов, а тогда…
Скорей всего, я была почти единственной, кто лицезрел эту женщину-ангела в нашей Верхней Тойме, потому что посторонних в нашей большой комнате никогда не было.
Да и в маленькую редко кто заглядывал – такое было время, не нуждающееся в оправдании.
А воздействие художественного полотна на формирование во мне своеобразного человечка тоже нет нужды доказывать: это и открывшаяся однажды творческая тяга, и неравнодушие к небесному миру, и некая, смею думать, упругость жизненной энергии.
И снова вернёмся в апрель…
Природа встрепенулась жить. Зажурчала, засветилась, обнажилась пригорками, бросилась в рост мельчайшими травками, а травки – спасенье и для козы Мильки, и для нас – негородских ребятишек. Потекла сосновая смолка – она наша!
Засочился берёзовый сок – брат уже и сам напился, и несёт в баночке домой. А если заячья капустка под ёлочками на угоре за Долининским ручьём (где сейчас деревянная церковка), там и меня ползающей под ёлками можно было заметить; заячья капустка не хуже лимона снабжает витамином Цэ.
А уж если мак зацвёл, то, значит, будут у нас скоро пироги с маком – сами и насобираем по зёрнышку на опустевшем маковом поле (мак тогда выращивали для каких-то нужд войны).
Полноценной-то