ла на нее свою злобу.
Долгие годы Лейла делала все, чтобы избежать этого момента, но сегодня она перестала убегать.
После обеда, вместо того чтобы отправиться к себе в комнату, она взяла ганун – маленькую арфу – и начала играть. Для Лейлы это был не просто инструмент. Он был ее другом, ее компаньоном. Его звук, нежный и чистый, ласкал слух, и когда она на нем играла, то верила, что любовь существует.
Даже если родители никогда не баловали ее проявлениями любви.
Ее отца раздражало, что она обожает музыку.
Жасмин играла намного лучше, любил повторять он, когда вечерами, после ужина, Лейла принималась за свой гобелен. Это был все тот же гобелен, над которым она начала трудиться шестнадцать лет назад.
День за днем Лейла распарывала то, что было сделано накануне, отказываясь закончить работу.
«Нет, Жасмин играла не лучше!» – хотелось крикнуть ей.
Жасмин, говорила королева, была способна держать ноту, пока голуби не слетались на подоконник, чтобы послушать ее игру.
Напряжение нарастало уже несколько лет, но сегодня Лейла отказалась подчиниться негласному правилу – соблюдать тишину в главных покоях дворца. Она продолжала пощипывать струны инструмента, игнорируя недовольные взгляды матери.
Если бы здесь был ее старший брат, Зейн, он смог бы разрядить обстановку, переключив внимание королевы на себя.
Но Зейна не было.
«Скоро он женится на девушке, с которой обручен с детства, и вообще перестанет сюда заглядывать», – с тоской подумала Лейла.
О браке Лейлы, хотя ей было уже двадцать четыре года, никто и не думал. У королевы не было никакого желания этим заниматься. Вот Жасмин, говорила она, была бы прекрасной невестой… Вот у Жасмин родились бы прекрасные дети…
Жасмин, Жасмин, Жасмин…
«А мне, – с горечью размышляла Лейла, – всю жизнь придется ткать этот ненавистный гобелен».
И жить вместе с родителями до тех пор, пока она не умрет.
Лейла решила обострить ситуацию, причем сделать это так, как умела только она.
Заговорили ее пальцы – при каждом прикосновении к струнам. Они говорили о том, что не могло быть произнесено вслух.
Говорили правду.
Звуки, которые она извлекала из инструмента, не были умиротворяющими.
Они рассказывали о той ночи шестнадцатилетней давности, когда умерла Жасмин.
Лейле было восемь лет, но она все запомнила и потом, став взрослой, сообразила, что же тогда произошло.
Ее музыка рассказывала о девушке, сбившейся с пути. О шумных вечеринках, о том, как она, покачивая бедрами, танцевала с приятелем Зейна. Некоторые вещи Лейла даже сейчас не совсем понимала, потому что всегда старалась быть хорошей и послушной дочерью. Но ее пальцы – сами по себе – повествовали о запретных плодах и о прекрасной девушке, танцующей с самим дьяволом.
– Лейла… Хватит! – Голос королевы зазвенел от раздражения.
Однако пальцы Лейлы продолжали свой рассказ. Она целиком погрузилась в музыку, передавая гнев Зейна, когда он узнал о предательстве друга.
Лейла вспомнила вырвавшиеся у брата слова: некоторых мужчин, вроде любовника Жасмин, заставляет трепетать лишь азарт погони. Сама добыча им не нужна.
Той ночью Зейн выгнал вон своего бывшего друга. Но Жасмин не захотела расстаться с ним. В этом поступке, точнее, в том, что за ним последовало, королева Фаррах до сих пор винила своего единственного сына.
Пальцы Лейлы, в очередной раз прикоснувшись к струнам, воспроизвели крики, наполнившие дворец, когда стало известно, что автомобильная катастрофа унесла жизни молодой принцессы и ее любовника.
Без единого слова, одной только музыкой, Лейла явила всем правду о той ночи.
– Прекрати! – потребовала королева. Она кричала, мечтая об избавлении, не в силах больше выносить эту пытку.
Фаррах выхватила у дочери арфу и бросила ее на пол. Лейла встала, чтобы поднять свое бесценное сокровище. Вот тогда мать и заявила: «Лучше бы это была ты!»
Золотистые глаза Лейлы встретили разгневанный взгляд матери, умоляя забрать эти слова обратно. Но королева повторила:
– Лучше бы ты умерла той ночью, Лейла!
Теперь она была готова ответить. Она сделала глубокий вдох и сказала:
– Не думай, что это явилось для меня откровением. Ты с самого первого дня, с момента моего рождения, желала мне смерти. – Голос Лейлы не дрогнул, не выдал ее боль. – Ты никогда меня не любила. Даже твое молоко было кислым от обиды и разочарования.
Конечно, это было преувеличение, но, сколько Лейла себя помнила, она всегда чувствовала себя нежеланным ребенком.
– У тебя была кормилица, – бросила мать. – Это, должно быть, ее молоко было кислым от возмущения. Она все время жаловалась, что ты слишком жадно сосешь.
О, если бы не было никакой гравитации, размечталась Лейла, она просто поднялась бы в небо и исчезла.
Но