ч, посвящается
Начало моей жизни для меня ассоциируется с образом мамы. И чем больше проходит времени с момента ее ухода в мир иной, тем более яркие воспоминания возникают в моей памяти, которая до мельчайших подробностей фиксирует фрагменты, связанные с ее обликом, которые, соединяясь в единое целое, дают представление о человеке, память о котором будет во мне жить до тех пор, пока я буду жить сам.
И невольно сами собой возникают эпизоды первых дней Великой Отечественной войны, так больно обжегшие детскую душу, свист падающих бомб, кромешная темнота подземелья и глухие разрывы, от которых содрогалась земля, и маленькие дети и женщины, сбившиеся в живой комочек, молили Господа: «Спаси», «Сохрани», «Помоги»…
Под грохот бомбежки мы с мамой покидали охваченный пожарами Минск. Мама несла меня на руках, крепко прижимая к груди, и шептала: «Господи, помоги».
С нами в многотысячной толпе шли на восток люди – женщины, старики, дети – все они в пешем строю уходили из города, охваченного пожарами. На улицах Минска было пустынно. Лишь отсветы от огненных факелов горящих домов падали на землю, да едкий дым обжигал глаза. Шел третий день с начала войны, а в городе к этому времени образовалось полное безвластие. В одно мгновение исчезли стражи порядка. Мы шли с мамой по пустынным улицам родного города, под нашими ногами хрустели стекла выбитых витрин магазинов, да сновали мелкими стайками хищники-мародеры, которые, как трусливые шакалы, грузили уворованную добычу в приготовленные заранее тележки. Они грабили на виду у всех, спокойно и деловито взламывая магазины, государственные учреждения и только что покинутые жильцами дома. Казалось, что эти нелюди никогда не жили среди нас, а просто спустились с другой планеты. Среди общего людского горя, сплотившего всех в единое целое, их алчные глаза горели нечеловеческой ненавистью и жаждой наживы. Шедший рядом с нами пожилой мужчина усталым и глухим голосом выдохнул: «Ой, как же мы этих негодяев проглядели». «Видно, не тех врагов расстреливали», – вступил в разговор обросший седой бородой старик. «Тех или не тех – кто их знает. Думайте лучше о себе. Как жить-то дальше, что же будет с нами?» «Вот сбросить бы годков двадцать с себя, я знал бы, что делать, – вступил в разговор третий, – я, например, с германцем еще в 14-м годе встречался, мы ему таких наваляли, а сейчас что? Неужто обмельчали и ослабели?»
К концу первого дня пути скрылся из глаз покинутый нами город, лишь только далекие зарницы пожара освещали вечерние сумерки. Наступила ночь. Измученные тяжелой дорогой, непривычные к таким путешествиям женщины, дети и старики, ставшие в одну минуту бездомными и обездоленными, падали от усталости на землю, не в силах дальше передвигать ноги. Только она, наша родная земля, могла о них позаботиться, предоставляя свой ночлег и покой. Земля дышала накопленным теплом и разнотравьем. Она приняла в свои объятия несчастных, укрыла их хоть на миг, дала новые силы, чтобы вынести в дальнейшем весь ужас войны, упавшей на их никем и ничем незащищенные головы.
Мы брели с мамой на восток, отмеривая версты кровавыми слезами, не зная о том, что уже на седьмой день войны наш родной Минск был захвачен фашистами.
Рассматривая сегодня те далекие события, я понимаю, что миллион незащищенных людей, так же как и мы с мамой, оказались в гигантской мышеловке, которая оставила незаживающие рубцы на сердце у всех тех, кого нет в живых, и тех, кто выжил.
Мы с мамой выжили, но давайте все по порядку. Дни и ночи пешком, на попутных машинах, крестьянских подводах мы двигались на восток. Мелькали поселки и города, а люди, жившие в них, отдавали нам последний кусок хлеба. Только простой народ всегда искренен и бескорыстен, как и наша земля, дарит от всего сердца убогому и нищему все, что имеет, ничего не прося взамен. Наше вынужденное мучительное путешествие окончилось под Чаусами. Мы попали под жесточайший артиллерийский обстрел, в течение трех дней и ночей с глазу на глаз встречались с немецкими десантниками. Сытые и довольные, они гнали толпы наших военнопленных, не обращая на нас никакого внимания. Дальше двигаться на восток не имело никакого смысла – кругом был враг, страшное слово «оккупация» опустилось на нашу землю.
Нелегким было наше возвращение назад, в родной город, занятый фашистами. За время скитаний мы потеряли человеческий облик настолько, что родители моей мамы нас не узнали и, приняв за нищих, одарили куском хлеба, а потом – слезами радости, так как за короткое время жизнь и смерть стали родными сестрами, и возвращение близких считалось чудом. Жизнь в оккупированном фашистами городе продолжалась долгих 1100 дней и ночей, на тысяча сто дней на наш светлый город Минск опустилась фашистская ночь и установился так называемый новый фашистский порядок. Закрывшись в своих домах, люди с ужасом наблюдали за массовыми казнями коммунистов и военнопленных. Город опустел и вымер.
Есть в Минске такая улица Шорная, мало кто из современных минчан ее знает, хотя она существует и сегодня. Для меня она – символ; счастье, что ее не переименовали, не назвали как-то по-другому. Эта улица напоминает мне страшные события той жуткой ночи, когда сильные руки моей мамы подняли меня над забором, за которым гремели выстрелы и раздавались стоны умирающих