изменно потом открывал свои сборники:
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Это стихотворение задолго до первой публикации Пастернак читал своему университетскому товарищу Константину Локсу, о чем тот вспоминал в своей мемуарной повести. В альманахе «Лирика» это стихотворение было посвящено ему.
За лето Пастернак написал стихотворения своей первой книги и к новому 1914 году она вышла в том же издательстве под названием «Близнец в тучах». Ему было тогда 23 года.
Весна и лето 1914 года в представлении Пастернака были отмечены яркостью последних месяцев мирного времени, когда, по его словам, «любить что бы то ни было на свете было легче и свойственнее, чем ненавидеть». Лето и осень он прожил под Алексином на Оке, там застало его начало войны, которое он воспринял как крушение исторических надежд своей молодости.
Военные годы стали для Пастернака профессионально плодотворными, – выявились и определились черты его мастерства, которые крепли и развивались в дальнейшем. К концу 1916 года вышла в свет вторая книга его стихотворений «Поверх барьеров».
Месяцы одинокой жизни на Урале и в Прикамье, где он работал конторщиком химических заводов, укрепили его в началах художественного аскетизма – сознательного развития задатков, которые способствовали ему в его призвании и подавлении тех, которые, по его мнению, служили помехой и вели к дисгармонии. «Единственное, что в нашей власти – пишет он, – это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас».
Литературную известность принесла Б. Пастернаку третья книга стихов «Сестра моя жизнь». Написанная революционным летом 1917 года, она поставила его в число первых литературных имен своего времени. Ее издание вызвало восторженные отзывы поэтов самых разных направлений: В. Брюсова, М. Цветаевой, В. Маяковского, О. Мандельштама, Н. Асеева.
В «Заметках о поэзии» Осип Мандельштам писал: «Стихи Пастернака почитать – горло прочистить, дыхание укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны для туберкулеза. У нас сейчас нет более здоровой поэзии. Это – кумыс после американского молока.
Книга Пастернака “Сестра моя жизнь” представляется мне сборником прекрасных упражнений дыханья; каждый раз голос становится по-новому, каждый раз иначе регулируется мощный дыхательный аппарат».
Творческий подъем 1917 – 1918 годов дал возможность написать следующую книгу стихов «Темы и вариации», но эта книга, упрочив имя Пастернака, внутренне означала для него самого некоторый душевный спад. Постепенно он со все большей отчетливостью осознавал, что вечный предмет лирики – человек и состояние его души – после войны и революции потеряли право на существование. «Стихи не заражают больше воздуха, каковы бы ни были их достоинства. Разносящей средой звучания была личность. Старая личность разрушилась, новая не сформировалась. Без резонанса лирика немыслима», – отвечал он в анкете на вопрос о современном состоянии поэзии.
В следующей стихотворной книге «Второе рождение» (1932) нашла оправдание попытка новой лирики, общий тон выражения которой не зависит от восприимчивости автора или преобладания одних впечатлений над другими, что составляло содержание его ранних книг, – но решается им как нравственный вопрос и долг. Здесь Пастернак сформулировал свое стремление к безусловности и классической простоте:
Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Заявленные здесь принципы новой поэтики нашли воплощение в стихах книги «На ранних поездах» (1943), объединившей цикл, написанный весной 1941 года, со стихами военного времени. Эта книга означала преодоление условного языка и становление нового стиля, более простого и ясного. Она стала выражением чувства всеобщего подъема, объединившего людей в борьбе с опасностями и лишениями, и общей верой в победу и обновление.
Зрелые годы Бориса Пастернака пришлись на трагически тяжелое время. Причем это касалось не только внешних событий жизни, но, что для художника было особенно трудно, – обстоятельств, связанных с его призванием. Распад форм, господство мертвого идеологического теоретизирования и подчиненной политическим целям критики привели к замене профессионального искусства ремеслом дурного вкуса. Постоянное противоборство с царящей и торжествующей пошлостью требовало смелости и риска, умения не прерывать работу в самые тревожные и угрожающие времена. В конце жизни Пастернак позволил себе признать: «…По слепой игре судьбы мне посчастливилось высказаться полностью, и то самое, чем мы привыкли жертвовать и что есть самое лучшее в нас, – художник оказался в моем случае незатертым и нерастоптанным».
Для поколения своих читателей Пастернак всегда оставался