Т8 Издательские Технологии», 2017
Поэзия молитвы и боли: стихотворения иеромонаха Романа начала ХХI века
Песенно-поэтическое творчество иеромонаха Романа (Матюшина-Правдина) приобрело широкое распространение в 1990-е годы и для многих современников открыло путь к Богу и Церкви. Его произведения рождались на пересечении древнейшей традиции молитвенного псалмопения, фольклорной культуры, вековых пластов русской религиозно-философской лирики[1].
В книге «Единственная Радость» представлены поздние стихотворения отца Романа, написанные в 2003–2008 годах. Смысловым центром этого поэтического мира становится образ Христа, лирическое переживание зачастую обращено к евангельским эпизодам, к раздумьям о подражании Христу. Радость молитвенного прикосновения к Его имени окрашивается скорбью признания в своей внутренней неготовности к этой встрече:
О, Сладчайшее Имя Христово!
Что же сердце мое не готово
Начертать письменами златыми
Светоносное, Славное Имя?
Или злата душа не имеет,
Или сердце быть стягом не смеет?
Поэтическое постижение личности Богочеловека происходит в стихотворениях, где запечатлены поворотные события Его земного служения. Это тайна Рождества, переданная на языке пейзажно-философских образов:
Всё радостнее звезды к Рождеству,
Все миротворней Млечная Протока,
И шествует по небу наяву
Рожденная, как некогда, Востоком.
Это и Крещение Господне, изображенное как акт вселенского обновления и в то же время свидетельство Божественного самоумаления и жертвенного смирения:
Крещение. Творца крещает тварь!
Воистину Божественно смиренье!
И воды, не вмещая Божества,
Переменяют вспять свое теченье.
Вершинами этого смыслового ряда становятся стихотворения 2008 года «Спаситель, обвязавшись полотенцем…» и «Еще не Пасха, а уже светло…», где торжество Воскресения явлено как победа Крестной любви над грехом. Источник пронзительной боли для лирического «я» – в прозрении им осознанного или стихийного отвержения Христа человеческим родом. В евангельских сценах он выдвигает на первый план часто поверхностное и враждебное восприятие современниками – от исцеленных Им людей до глумливых римских легионеров – личности Спасителя и сущности Его служения:
Конечно, многие любили
За то, что бесов изгонял,
За то, что косные ходили,
За то, что хлебом напитал.
Но кто хотел сердца и души
Благим Учением живить?
Кто приходил Его послушать
Не от беды, а по любви?
Болевым восприятием проникнуто у отца Романа даже созерцание церковного чина омовения ног, который, напоминая о Христе, знаменует и трагическое отдаление сегодняшнего мира от Его Тайной Вечери («Спаситель, обвязавшись полотенцем…»).
Драма совершившегося и длящегося в истории богоотступничества проецируется в исповедальной лирике отца Романа и на внутренние переживания. Примечательны стихотворения, построенные в виде обращения к собственной душе, поставляемой своими страстями «у самой бездны на краю» («Душа, умилосердись над собой!..», 2003) и всем опытом своего бытия «не защитившей» распинаемого Владыку:
Душа моя! Туда ли мы глядим!
Ведь нашего Владыку пригвоздили!
Кто только не злорадствовал над Ним,
А мы с тобой Его не защитили!
Распят Господь! Чего от мiра ждать!
И ты не плачешь, только унываешь.
Утешь Его, повисни, словно тать,
Скажи, что сораспятия желаешь.
Исповедальные мотивы сопряжены у отца Романа с вглядыванием в духовно разнонаправленные устремления собственной души, с раздумьями о своем личностном родстве с апостолом Павлом и, увы, даже в большей мере с еще не прозревшим сердечными очами Савлом («Из всех Апостолов мне ближе Савл…», 2003), с тревожными вопрошаниями о достойном применении поэтического дара и его непростом соотношении с монашеским поприщем:
Слагать стихи – сомненьем погрешать:
Спасаются молитвой и молчаньем.
Надеюсь все же, хоть одна душа,
Припав к Христу, мне будет оправданьем.
А если просчитался – виноват,
Враг посмеялся, уловился прахом,
И, значит, справедливо говорят —
И мiр покинул, и не стал монахом.