Поколение: Петербург. Сборник рассказов. Андрей Манушин

не обращать на него внимания, делая вид, что не чувствуют тяжелого запаха пота, мусора и перегара, повисшего в салоне. Молодая пара, только зашедшая на остановке, направилась к единственным свободным местам рядом с ним. Не обращая внимания на бездомного, они весело болтали и улыбались друг другу. От неожиданного соседства бродяга заерзал и сильнее прижался к стене.

      – Да я бы только, как бы это… не помешал бы вам, – забормотал он, стараясь не смотреть в глаза молодым людям, чтобы не пугать девушку и не вызывать отвращения у парня. – Уже и не знаю, куда бы, так сказать, деться. Простите, если что…

      Бабушка с котомкой на коленях изо всех сил старалась смотреть в окно, но у нее не получалось игнорировать бездомного, приземлившегося в своих грязных лохмотьях на чистое сиденье. Она смотрела на него так, будто надеялась, что картинка станет мыльной, а неприятный субъект, превратившись в одно большое пятно, раствориться в окружающих тонах и исчезнет. Один его вид, одно его присутствие досаждало ей, и она думала: «Что, неужели всем плевать, что от него воняет? Ну почему никто не выкинет его отсюда?».

      Водитель трамвая искал глазами остановку, потому что ему хотелось закурить и открыть окно. Его лицо, всматривающееся в серый туман с моросью, казалось угрюмым. Мужчина, увидев себя в зеркало, постарался улыбнуться, но получилась лишь кривая ухмылка. С годами это выражение лица стало обыденным, не выражающим никаких эмоций, «пустым». «Не очень-то я красив, – подумал он, – не лицо, а морда. А тридцать лет назад от девок отбоя не было».

      Юноша с девушкой стояли на остановке и ждали свой трамвай. Сегодня у них было первое свидание, и, как и полагается, сначала они оба нервничали. После первых неловких пауз и осторожных шуток они стали находить точки соприкосновения – сперва это было спасительной передышкой, чтобы успеть придумать новую тему для разговора. Но со временем они все реже думали и все больше чувствовали. Несмотря на дождь и хмурую осень, им было тепло. Многое в мире теряло значение в эти минуты.

      Студент сидел «на передней площадке», занимая одно из мест, зарезервированных за «инвалидами, пассажирами с детьми и лицами пожилого возраста». Досюда не доходил запах бездомного, но и по внешнему виду последнего молодой человек все прекрасно понимал. «Сострадать ему, – подумал он, – то же, что верить историям попрошаек или обещаниям политиков. Да, наивных полно, но ведь люди в массе своей глупые и неяркие личности».

      Трамвай ехал по маршруту, развозя людей, не отличающих Вагнера от Баха, а гусара от драгуна, не понимающих, что за внешними оболочками себе подобных, с которыми им приходится контактировать ежедневно, стоит такая же история, те же чувства, мысли, проблемы и тот же вклад в изменение мира. Трамвай увозил их в другое место, никогда не спрашивая имени. Тысячи пассажиров поднимались и сходили с него. И каждый из них больше знал об этом маршруте, чем друг о друге, и, возможно, бездомный, потерявший все, даже самого себя, единственный, кому было не наплевать на других.

      После полуночи

      14 октября меня перевезли в новую клинику. Это место было лучше предыдущего. Врач, казалось, понял, что я пытался ему втолковать. Врачи вообще задают странные вопросы, такие глупые подчас, что мне хочется рассмеяться им в лицо. Но я боюсь их. За их милыми и одновременно холодными улыбками скрывается что-то страшное. Я знаю это. Я перестал доверять им, после того как отказался отвечать на вопросы одного из них о моей семье. Меня не проведешь. Они спрашивают не за тем, чтобы поддержать разговор, как все. Они хотят узнать, есть ли у меня близкие, чтобы отнять их. Если никого нет, я покажусь беззащитным пленником их садистских наклонностей, а если они есть, то я подставлю их. Никогда не быть откровенными с докторами – это я уяснил. И я не ответил ему, но он продолжал все спрашивать и спрашивать, и я понял, что он хочет отнять у меня все. Тогда я бросился на него, так и не проронив ни слова. Я не мог больше слушать этого человека. И вот тут его лицо перестало улыбаться, оно исказилось каким-то животным страхом. Он закричал, и двое санитаров выкрутили мне руки, а потом я неделю провел у себя в комнате.