у прилагаю руки.
Только любовь и сопровождающие её бурные беспокойные страсти слишком сильны для меня; они способны одолеть даже мою могучую волю… Поэтому-то меня теперь считают слабаком, не имеющим цели в пустом течении собственной жизни.
Да, теперь моя жизнь не имеет цели. Я знаю, что побеждён, но знаю и то, что сражался; я ещё помню ту утомительную борьбу, которую вёл изо дня в день – препоясав чресла, напрягая все мышцы, – пока не миновали годы и годы. Я знаю то, что неведомо им: знаю, как трепещет Страсть в моей хватке, как она никнет и покоряется, помню, как становился всё сильней и сильней, помню, как, наконец, стоял, дрожа от накопленной силы, со светом победы на челе и губах… Однако Господня десница поразила меня, я пал сразу и не ведая исцеления. Теперь я побеждён; я – человек, действительно не имеющий цели в жизни, не желающий жизни больше, чем смерти, а смерти – больше, чем жизни… Побеждённый, хотя не был трусом… Заброшенный, утративший все надежды, никем не любимый, живущий прошлым.
Теперь я расскажу вам, как пал, и молю всякого – пожалейте меня, если сможете, полюбите и помолитесь, чтобы мне было даровано прощение.
В тот день, расставшись с ней, я сказал себе, что должен забыть её, смотреть на неё так, как если бы её никогда не было; что буду входить в этот дом и выходить из него – часто встречая её и разговаривая с ней, как с любой миролюбивой и воспитанной леди, чтобы только не видеть Мейбл, мою усопшую Мейбл. Она скончалась, а с нею и прожитые вместе – мальчиком, юношей и мужчиной – двадцать лет. Ни одна тень прошлого не должна лечь на мою тропу, сказал я себе. К тому же мир нуждается в помощи, а я силён и полон желания помочь ему. Повсюду вокруг себя я видел людей, отыскивающих взглядом вождя, ждущих того, кто придёт и поможет им. Этим вождём стану я, говорил я себе; зачем сторониться людей и предаваться горьким мыслям – ведь я способен полностью забыть прошлое, за короткое время стать совершенно иным человеком. С какой стати! Я никогда не любил эту женщину – её тяжёлые гладкие волосы и полные сонной страсти глаза… Всё это случилось когда-то, давным-давно. Кто может сказать, когда он по-настоящему жив? Я знаю; я прочувствовал всю поэзию и искусство, я умею творить, умею сочувствовать любому, кто жил на свете, мужчине и женщине, даже этой – холодной и гордой, бессердечной, с её тяжёлыми гладкими волосами, огромными, полными дремлющей страсти глазами, способными внушить любовь к себе слабому мужчине.
Да, оставив её – нет, даже прежде того, – я говорил так, ибо посреди всей мучительной мольбы нашлись слова, способные пробудить её эгоистичную холодную кровь и наговорить мне полных презрения слов.
– Мейбл! – сказал я. – Мейбл! Подумай немного, прежде чем отвергнуть меня! Разве я недостаточно хорош для тебя? Тогда, ради Бога, молю, скажи мне, каким ты хочешь видеть меня? Что ты хочешь из меня сделать, и я сделаю это, стану таким, как ты хочешь. Подумай, как долго я поклонялся тебе, глядел на мир твоими глазами. Я полюбил тебя с первого взгляда, ещё ребенком, почти не осознавая того. И с тех пор только вырастал в разуме и любви. О, Мейбл! Вспомни всё, о чём мы говорили, о чём думали вместе. Неужели ты сумеешь найти ещё одного мужчину, полностью разделяющего все твои мысли? Нет, ты просто обязана любить меня. А какие письма ты мне писала! О! Мейбл, Мейбл, я знаю, Господь не допустит, чтобы чувство, подобное моему, осталось без воздаяния. Ты любишь меня – я знаю это, я в этом уверен; ты просто испытываешь меня. Ну, довольно, моя собственная, единственная, кто любит меня. Посмотри, разве я мало люблю тебя?
И я пал к её ногам. Я схватил её за подол. Я уткнулся лицом в складки юбки, старательно стараясь убедить себя в том, что она испытывает меня, что глубокое чувство мешает ей говорить, что всё это только сон. О, как я пытался пробудиться, как хотел проснуться с отчаянно бьющимся сердцем посреди чёрной ночи на собственной постели. Точно таким образом в детстве я избавлялся от снившихся мне львов, разбойников, близкой смерти, от самого дьявола, пробудившись в своей собственной комнате – пусть в темноте, но с сердцем, колотящимся от страха погони или радости избавления.
Но теперь избавления нет, меня окружает истинный и отчаянный кошмар. Былые кошмары сомкнулись вокруг меня, превратившись в самую злую действительность, чего я всегда боялся. И стены этой жути окружают меня боками железного ящика, уносимого вниз по течению быстрой рекой в безмерное, бурное море… И чёрные воды повсюду, даже над головой. Проснувшись, я уже не увижу ничего иного.
Послушайте-ка её слова, вы, счастливые возлюбленные. Способны ли вы поверить в такое? Я лично – нет. Не глядя вверх на неё, лежа у ног, я ощущаю, как губы Мейбл складываются в эту жестокую улыбку; вырвав платье из моих рук, она сказала:
– Слушай, Хью. Я называю тебя так, кстати, не потому, что ты мне симпатичен, а поскольку фамилии всегда казались мне не имеющими смысла. Хью, я никогда не любила тебя и не полюблю. Нет, более того, я не уверена в том, что не испытываю к тебе ненависти – за то, что ты объявляешь о каких-то своих правах на меня и упоминаешь Бога. Кто дал тебе право быть моим господином и оспаривать веления моего сердца? Что ж, я долго ждала, что ты, наконец, потребуешь меня целиком… и теперь отбрасываю твою «любовь» и топчу – вот так, вот так, – ибо