времена глянцевого журнала. Как я понял, это была страница, вырванная из номера «Америки», журнала неясно как в сортир попавшего.
Вот так я прочитал в полутьме и в миазмах, почти нейтрализованных морозом, нобелевскую речь Фолкнера.
Это был один из самых замечательных моментов в той моей, молодой, да и в последующей жизни тоже. На мгновенье перестала для меня существовать морозная зима, вечная недожираловка, подневольный труд – в душе зазвучала вдохновенная музыка фразы великого писателя: «ЧЕЛОВЕК НЕ ТОЛЬКО ВЫСТОИТ – ОН ПОБЕДИТ». Она и определила отношение ко всему, выпавшему на мою долю. Главное, я почувствовал наличие в своем существе духа такой божественной свободы, которая неподвластна ни одной из тираний, ни одному из оскорбительных для личности человека колючепроволочных ограничений, ни цензуре, ни прочим видам зависимости человека от любых внешних сил, враждебных его изначально свободному, полагаю, богоподобному духу.
С этим чувством живу по сей день, но не знаю, как бы я высказался насчет лагерного опыта, оказавшись в условиях, в которых пришлось мантулить и тянуть за сроком срок Шаламову, одному из многих известных и неизвестных героев нашего времени, – не знаю, ей-богу, не знаю.
Как угодно понимай, но я пытаюсь в своей жизни отвечать на вопросы, никогда не задаваемые ни ею, ни мною самому себе, что необыкновенно занимательно, временами именуется судьбой и требует от человека безраздумно доверчивой подчиненности велениям ее постоянно безмолвного гласа.
А что касается «нового поколения россиян», то все, что мог сказать, я сказал в своих сочинениях, если, конечно, они окажутся достойными внимания потомков, а чтение книг все еще будет считаться одной из добродетелей человека, остающегося культурным. Кроме того, не высказаться лучше, чем Пастернак: но нужно ни единой долькой не отступаться от лица, а быть живым, живым и только, живым и только – до конца.
И вот он удаляется, удаляется от меня, удаляется от нас, скрывается в тумане пространства и времени.
– Юз, – кричу я ему вслед. – Извини, но что для тебя Америка, в которой ты сейчас живешь, и Россия, в которой ты сейчас не живешь? Не хочешь – не отвечай. Я в претензии не буду, и ты на меня не гневайся.
Тихо и серьезно, безо всяких признаков нервности, суеты, спеси отвечает Юз, житель двух главных в мире стран – Америки и России, уникальный русский писатель Иосиф Ефимович Алешковский:
– Россия – родина матери, отца и моей полувековой жизни, а также русского языка, ветреной Музы и, рад повторить, любви к Ире, ниспосланной мне – сузим пространство до точки – в Коктебеле, в Крыму, некогда принадлежавшем России. Америка – родина вторая, где я начирикивал свои сочинения не в ящик, а в простых условиях естественной свободы. Сочинениями этими горжусь еще и потому, что местом их действия всегда была родина первая, доходившая по всем статьям, но терпеливо ожидавшая врезки дубаря сюрреальной советской системы, перестройку которой по китайскому образцу я каким-то