письма, много одаренных людей.
Е.П.: Одаренных людей вообще много. Я это тоже вижу. И разговоры об «утраченном генофонде» – чистая спекуляция, по-моему.
Б.А.: Ну и потом я вот радуюсь – мало того, что ты моложе меня, еще и Васька наш, твой сын, – надежда, и как бы приходится надеяться, что следующий век по крайней мере состоится. Хотя бы из-за детей.
Е.П.: Твоих Лизы и Ани, Бориного Саши и его детей. Из-за всех всемирных «деточек у Христа на елке».
Б.А.: Кстати, ты помнишь, как мне приснилось, что у вас родится сын? Ты помнишь, как я тебе это сказала, а вы не верили, у вас не было тогда детей. Мне приснилось, и я тебе сказала. Сказала, что, может быть, и не надо говорить, но мне сон приснился, что у вас сын родится. Мне вообще-то вещие сны не снятся, наоборот, всегда какой-то вздор, но на тот раз это было. Это было. Я очень помню.
Е.П.: Значит, какой-то сильный был сигнал ОТТУДА.
Б.А.: Ну и поскольку следующий век – это их владение, детей, приходится думать обо всем с большим пристрастием. И вблизи Нового года, который всегда волнует хотя бы оставшимся с детства запахом хвои, возникает двоякое чувство. Потому что, с одной стороны, действительно всей душою его желаешь – радости, утешения тем, кого любишь, и тем, кого знаешь. Но ведь нечаянно думаешь и о тех, у кого не только елки, но и крова нет. Как-то я это очень сильно ощущаю. Может, потому, что я вот хворала, была в больнице, а в больнице всегда есть о чем подумать, особенно во время тяжелой хворобы. Но страдания других людей очень отвлекают от собственной участи. Мне пришлось там видеть таких, кому просто из больницы деваться некуда. И нечаянно я об этом ПРАВДА думаю. Ну что же мне… Тут уже приходится не желать, а как бы так СОСРЕДОТАЧИВАТЬСЯ, что ли, как вот так пожелать, чтобы какие-то, не знаю, Волшебные Силы, или Высшие Усмотрения, или Щучье Веление… Чтобы ОНИ как-то сжалились над теми, кто терпит несчастья, нужду и чья жизнь так трагически складывается. Мне, скажем, довелось видеть человека, который прямо с рождения был лишен родителей, вырос в детском доме, попал в тюрьму еще подростком, так жизнь и шла этим ужасным способом. А меж тем в лице его были черты, которые… были. И ведь таких людей очень много, и ему действительно некуда деваться, ничего у него нет, кроме «Справки об освобождении», чье даже название звучит очень зловеще. Что даст ему эта справка? И вдруг я ему сказала, так наивно, так беспомощно: «А вы можете все это описать, все, что вы мне рассказали?» Приходится вспоминать слова Достоевского, я вольно их передаю: «Вот там страдания, но у меня есть надежда, есть утешение, я могу писать. Каково же тем, которые не могут это описать?» А когда думаешь о детях, сразу как-то светлеет немножко в уме. Потому что не могу же я себя хозяйкой следующего столетия считать или хотя бы длительным его обитателем себя чувствовать. Это как-то было бы даже глупо и вопреки суеверию. Но все-таки есть дети, и хочется надеяться, что как-то их обстоятельства сложатся в соответствии с новогодними пожеланиями, подарками, свечами, фонариками. Тут еще как-то иногда кажется, что можно мыслью о тех, кого любишь, о ком нечаянно печешься,