там не мудрил со своими нудными опасностями и приключениями, всё это он уже преодолел и вышел сухим из воды. Это в лучшем случае, а в худшем, он и вовсе всё выдумал.
Так, во всяком случае, должен рассуждать искушённый читатель. Я с такой точкой зрения полностью солидарен, но в данном случае присутствует один маленький нюанс, который несколько меняет дело.
Суть в том, что на протяжении всех описанных событий (да и какое-то время после), я непрестанно сомневался не только в здравости своего рассудка, но и в том, жив ли я вообще, согласно классическим воззрениям на этот вопрос. Одно время я был почти убеждён, что умер, но другие участники приводимых здесь событий убедили меня в обратном. Спустя некоторое время моя уверенность в том, что случившееся не имеет ни к смерти, ни к умопомрачению никакого отношения, окрепла настолько, что я имел дерзновение поделиться пережитым, придав ему форму литературного произведения.
Перед вами плод этих усилий. Писание, повествующее о некотором чувственном опыте, полученном в основном вне привычной реальности; о цепи случайных событий, в которой неволя парадоксально оказалась пуще охоты, а участники в полевых условиях получили превосходный курс прикладной философии, мифологии и прочей «премудрости»; о ситуации, в которой упоминание о смысле чего-либо воспринималось, как издевательство; о несанкционированном тесте на выживание, где любовь и дружба пасовали перед чувством долга, а оставаться в живых всё же представлялось несравненно лучше, нежели помирать, даже если малодушно казалось, что наоборот. Исходя из определённых этических соображений, я не имею права привести здесь материальные доказательства, подкрепляющие мою историю. Не спорю, меня можно упрекнуть в художественном приукрашивании некоторых деталей. Однако смею вас уверить, что истории, которые рассказывают нам многие политические деятели и средства массовой информации, искажают реальность в значительно большей степени, причем злонамеренно.
Прежде, чем я начну, хочу заметить, что жизнь до этих событий представлялась мне, за редкими исключениями, самой настоящей мукой. Главным образом потому, что в ней никогда не находилось места всем тем сказочным атрибутам, которые могли бы не только скрасить монотонное серое существование, но и придать ему какой никакой смысл. Но у каждого наступает порой особое время, когда испытания следуют одно за другим, ответственность за свои поступки переложить не на кого, а вопрос о том, отчего все это свалилось именно на тебя, остается чисто риторическим. Вот об этом и будет моя история.
1. Неволя пуще охоты
Сидя в сорок второй аудитории я рассеянно водил взглядом по силуэтам однокурсниц и мысленно сетовал на свою судьбу. Существо, которое отравляло мне жизнь, принадлежало к женскому полу, имело стервозный нрав, было на несколько лет младше меня и могло дать мне приличную фору по части практицизма и житейской мудрости. А поскольку у меня наблюдался явный дефицит не только этих качеств, но и денег, это существо, поморочив мне голову, объявило о своём суверенитете. Звали это создание Татьяной Солодовниковой. Она не скрывала своей симпатии ко мне, и во всём мире не было ничего, что могло бы оспорить её приоритет и значимость для меня. Но на этот раз победила её тельцовская приземлённость, и теперь растревоженный океан грёз, обид, комплексов и прочих страстей постоянно возвращал мои мысли к ней.
Я еще раз прокрутил в голове цепь событий и обстоятельств, приведших к нашему с Таней разрыву, отогнал мрачные мысли и попытался прислушаться к голосу лектора. Профессор Вритрин бубнил что-то маловразумительное. Какие-то стишки.
– Раз уж мы на этом акцентируем внимание, вот еще одна цитата из «Упанишад», – сказал он, подыскав подходящее, по его мнению, четверостишие.
«Кошмар, – подумал я. – Он до сих пор мусолит «Ригведу». А я все прослушал. Не дай Бог завтра на экзамене мне попадется именно эта тема!».
– «Тот, кто знает знание и незнание,
И то, и другое вместе,
Тот переступая смерть, благодаря незнанию,
Обретает бессмертие, благодаря знанию».
Профессор изрек цитату, пристально глядя мне в глаза. Взгляд у него был какой-то странный: дикий, цепкий и полный энергии, почти звериный. Чему-то внутри меня стало неуютно, и я сделал вид, что пялюсь в конспект, но профессор явно не желал оставить меня в покое.
– Неплохая мысль для древних, верно, Гордюков? Кажется, в наши дни одинаковые по сути утверждения можно обнаружить сразу в нескольких направлениях философии?
«Чего это он сегодня ко мне привязался?» – подумал я, но так и не смог припомнить, чем мог ему насолить. Лекции я пропускал редко, контрольную сдал одним из первых. Меня могла подвести только пагубная привычка вступать с преподавателем в полемику.
– Пожалуй, – буркнул я, скривив рот в вымученной улыбке. – Для древних мысль просто изумительная. Вот только современному цивилизованному человеку трудновато снизойти до их ментального уровня, чтобы всю глубину этой первобытной премудрости постичь.
С соседних мест послышались приглушенные смешки, и я раздумывал, отнести