старательно подчеркивающих пунктиром сказанное.
– Нам пора ехать, – робко, с полувопросительной интонацией в голосе сказала Флер.
Вилфорд встал и направился к выходу. Он выглядел подавленным и растерянным. Флер явно не терпелось уйти. Она буквально впрыгнула в туфли и нервно махнув мне рукой, на прощанье, посеменила к машине.
Вилф прикрыл за ней дверь, пробурчав что-то о сквозняке и принялся обматывать шею шарфом. Он машинально перебрасывал конец шарфа себе за спину, делая виток за витком, пока краешек не становился совсем коротким и шарф, как сжатая до предела пружина, разматывался обратно, заставляя Вилфа повторять все заново.
Когда он стал делать это в третий раз, я не выдержал и громко окликнул его. Друг взглянул на меня с возмущением, будто я оторвал его от важного дела, а затем произнес фразу, которая еще долго потом крутилась у меня в голове, не давая уснуть. Он сказал, глядя куда-то мимо меня:
– Знаешь, человек все время стремится к серым будням, при этом утверждает, что мечтает о праздничной встряске. Он не допускает, что самая большая трагедия может произойти именно с ним и все время уговаривает себя (откуда только такая уверенность), что с ним-то, как раз, этого не случится. Считает, что кошмар, болезнь или просто неприятности, непременно кончатся и настанут, наконец, привычные, спокойные, ничем не примечательные дни, от которых он вновь, как только сотрутся ощущения от пережитых злоключений, будет ныть и желать ярких событий, но, почему-то, вкладывая в понятие насыщенности жизни только что-то очень хорошее и, главное, будет гнать прочь мысль о том, что лучшее, что могло быть, уже произошло. Человеку кажется, что он все время только приближается к пиковой точке свершений и ждет от будущего все большего счастья, не замечая, как эти самые точки, оставаясь незамеченными, несоединенными с линией судьбы, накапливаясь, образуют собственную, так сказать альтернативную, длинную кривую, уходящую в небытие.
IV
Уснул я под утро. Будильник прокашлялся виброзвонком, а потом запел голосом Билли Холидей: “I’ll be seeing you… In all the old familiar places....”
Тяжелые веки не хотели подниматься. Я решил дослушать любимую песню до конца, тем более, что текст теперь звучал так актуально, будто был написан специально для меня, но ведь песни, книги, стихи, фильмы только тогда и становятся любимыми, когда попадают с нами в резонанс.
В конце концов, я заставил себя одернуть одеяло и встать. Немножко пошатываясь в такт музыке, я допел вместе с Билли две последние строчки: "Твой образ в утреннем солнце и в ночи, я смотрю на луну, а вижу тебя" , – и отправился в ванную.
Прохладный душ смыл сонливость, но не сумел столь же легко растворить липкую массу размышлений, вопросов и опасений.
Я зашел на убранную, в кои-то веки, кухню, и залюбовался порядком, наведенным Флер.
Выстроенные в ряд тарелки в сушилке, поблескивали золотистым краем, словно лампасами парадной формы, чашки гордо