Думы. Василий Шукшин

ашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими глазками и заявлял:

      – Имею право. За это никакой статьи нет.

      Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на том месте, где Колька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось, что гармонь еще в переулке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго ее было слышно.

      Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей садился в кровати, опускал ноги на пол и говорил:

      – Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-нибудь и исключу.

      Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем Кольку, спрашивал:

      – Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после трудового дня отдыхают, а ты будишь, звонарь!

      – Имею право, – опять говорил Колька.

      – Я вот те покажу право! Я те найду право!

      И все. И на этом разговор заканчивался.

      Но каждую ночь Матвей, сидя на кровати, обещал:

      – Завтра исключу.

      И потом долго сидел после этого, думал… Гармонь уже уходила в улицу, и уж ее не слышно было, а он все сидел. Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана папиросы, закуривал.

      – Хватит смолить-то! – ворчала Алена, хозяйка.

      – Спи, – кратко говорил Матвей.

      О чем думалось? Да так как-то… ни о чем. Вспоминалась жизнь. Но ничего определенного, смутные обрывки. Впрочем, в одну такую ночь, когда было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой вместе горький запах полыни из огорода, отчетливо вспомнилась другая ночь. Она была черная, та ночь. Они с отцом и с младшим братом Кузьмой были на покосе километрах в пятнадцати от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма захрипел: днем в самую жару потный напился воды из ключа, а ночью у него «завалило» горло. Отец разбудил Матвея, велел поймать Игреньку (самого шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком.

      – Я тут пока огонь разведу… Привезешь, скипятим – надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас, – говорил отец.