л ещё совсем мальчишкой, он помнит всё. О! Он не забудет этого никогда. Как тлело в ужасной и долгой агонии серо-жёлтое, превратившееся в обтянутый кожей скелет существо, которое взрослые, почему-то упорно продолжали называть «твой дедушка»; как оно выло, стонало и хрипело за белой стеной, как захлёбывалось в надсадном душащем кашле… Он помнит тяжёлый гнилой смрад, который кувалдой ударил по ноздрям (с тех пор он знает, какой запах у смерти), когда его завели в эту комнату, чтобы проститься с тем, кого они звали «твой дедушка», и как из почерневшей беззубой дыры, заменявшей существу рот, с рыкающим бульканьем и грозным шипением, рвались наружу обрывки слов, фраз: «Проклинаю… Мрази… Вы… Будьте… Мать… Прокляты!»
Но лучше всего он помнит, и больше всего хотел бы забыть, если б мог, не это. Другое. Страшнее. Глаза существа. Вылупившиеся из орбит, никого не узнающие, невидящие, совершенно безумные. Их выцвелые радужки совершали беспорядочные круговые движения в разных направлениях, порою полностью закатываясь за пергаментную плёнку век. И это было самым чудовищным, когда вместо живых глаз двумя мутно-жёлтыми пузырями, покрытыми красной паутиной сосудов и кляксами кровоизлияний, пучились пустые слепые белки.
Мальчик в страхе отшатнулся от кровати умирающего. Но его кто-то мягко взял за плечи, и зачем-то подвёл к самому изголовью. И тут радужки глаз существа вдруг выскочили из-под век, угли огромных зрачков сверкнули какой-то озверелой искрой, и взгляд, всё лицо существа на миг приобрели, как показалось, осмысленное и зловещее выражение. Эти жуткие глаза вперились, вцепились в мальчишку мёртвой, парализующей хваткой. Из-под простыни молниеносным броском кобры, вырвалась сморщенная костлявая лапа, обтянутая тонкой, синюшно-фиолетовой, покрытой ржавыми пятнами, кожей. Торчащий из лапы крюк узловатого указательного пальца больно ткнул мальчишку в грудь. «Ты!» – прохрипело существо.
Он тогда заорал, завизжал так, что казалось оконные стёкла в той комнате со звоном разлетятся на миллион острых как бритва осколков. Его увели из комнаты. Но до сих, из года в год, в самых кошмарных снах, к нему приходит это существо с глазами демона, и тыча своим ужасным корявым когтем ему в грудь, говорит притворно-елейным голосом умершего дедушки: «Ты! Не забыл меня, внучек? Скоро увидимся, цыплёнок!», а сказав это, начинает заходиться хрипящим чавкающим смехом, как две капли воды похожим на кашель того, сгорающего в агонии существа из раннего детства.
А когда ему было лет этак восемь, здесь повесилась бабушка. В ванной, на кронштейне для душа. Старушка узнала о своём диагнозе, таком же, как у дедушки. Её можно понять. Не захотела превращаться в существо…
С прежними здешними жильцами – тоже беда. Муж размозжил череп жене. Из ревности. Да не просто размозжил, а тяпал и тяпал неверную по темени, лбу и лицу молотком для отбивания мяса до тех пор, пока всё что находилось выше её шеи не сделалось кровавым месивом из ошмётков мозгов и осколков костей. А после сиганул с пятого этажа… Соседи постарше до сих пор смакуют эту историю. Поговаривают, и до сего происшествия здесь что-то было. Нехорошее. Что именно – толком уж и не узнать. Одна старушка одну жуть расскажет, другая – другую. Старушки, они ведь любят посплетничать. Может, это и правда. Дом старый.
После похорон бабушки, когда разошёлся помянувший покойницу народ, его мать сказала только одну фразу: «В этом доме пахнет смертью».
Отец, всегда относившийся к мистической чуши то со снисходительным хохотком, то с презрительным скепсисом, на сей раз тоже был краток: «Съезжаем ко всем чертям. Есть где жить. Квартирантам сдавать будем». Но квартиранты здесь, почему-то тоже долго не задерживались… Плохое здесь место.
«Что я здесь делаю? Я что, идиот?» – спрашивал он себя теперь вслух, потому что там, в глубине его груди уже пошевеливал клейкими лапками гадкий таракан тревоги. Когда говоришь вслух, даже сам с собою, легче обмануть боязнь, легче поверить в то, что ты не один.
«Если я здесь, то получается, верю этому маньяку? Верю, всей этой херне?» – ему показалось, что голос отразился от стены покрытой белым левкасом. Стены, отделяющей зал от той комнаты. Тогда, много лет назад, когда за нею хрипела и задыхалась теряющая рассудок мумия, стена тоже была белой, только покрытой, конечно же, не левкасом, а простой рабоче-крестьянской извёсткой.
«А ведь, верю, баран я дроченый, если припёрся сюда» – бросил он свой сделавшийся ещё более громким, чтобы убить зарождающийся страх, голос в пугающую и ненавистную стену.
«Да ничего не будет! Не будет! Слышь, ты, псих, недоделанный! Хрен тебе!» – он уже кричал.
Время нынче плохое. Оно приближается, оно наползает неотвратимо с каждым вздрагиванием минутной стрелки, под глухое похоронное тиканье этих монстроподобных древних часов, намертво прибитых к торцевой стене зала, и висящих там дольше вечности. Бельмо их закопчённого циферблата видело и запомнило всё. Всё то, что ему так хотелось бы навсегда вычеркнуть из памяти. «Господи! Как же я ненавижу эти часы!»
На почерневшем от времени круге – без пяти час по полуночи. Ещё совсем чуть-чуть и это случится…
Время суток с часа до трёх. Час Быка. Час демона. «Щель».