Анне.
– Я не виновата, что он такой пискун уродился, вылупившегося цыпленка обратно в яйцо не затолкаешь, – оправдываясь, Анна посадила Яшку голой попой на диван.
– Не подходи к краю, ато бухнешься, бух! – поучала бабушка Яшку.
А тот не понимал бабушкиных назиданий, как непоседа, лез куда ему не велено, а будет Анна его унимать, он снова визгливо закричит, завоет, капризно брякнется, задёргает ногами. А детский плач, кого так за душу возьмёт и сердце защемит.
– Перестань выть-то, ато отколочу! – не выдержав Яшкиных капризных слез пообещала ему Анна.
– А ты постращай его букой, – порекомендовала Катерина, он и перестанет выть-то.
– Не боится он никаких буков, – заметила Анна.
А Яшка, несмело шагая своими голыми кривоватыми ногами по полу, вдруг зашатался, хлопнулся и заорал еще пуще. Стоило Анне, из-под ног его убрать соломинку и поругать ее, якобы споткнувшегося через которую и упал Яшка, он тут же плакать перестал. Не прошло и минуты, как ползучий Яшка запросился какать.
– Вот только этого и не хватало! – досадливо проговорила Анна, усадив Яшку на деревянную лопатку, предназначенную специально для этой цели, для малышей в семье Савельевых.
Успокоивши Яшку, Любовь Михайловна с бабушкой взялись успокаивать не на шутку расплакавшегося к этому времени Никишку.
– А ты переверни его, в тёпленькую пелёнку запеленай, и опять уложи в зыбку, он и успокоится, – участливо проговорила Катерина.
– Нет, сперва надо его кашкой покормить! – сказала мать.
– Будешь кашку, – обратилась она к малышу Никитке, тот понимающе беспокойно мыкнул.
– Сичас, сичас накормим!
Из нижней избы, Володькой была принесена для Никишки в горшочке каша.
– Уж больно, ты кашу-то круту сварила, разве можно ребенку ее разжевать, она тебе-то ито не зубам будет! – заметила хозяйке Анна, а сама, чтоб не дать снова разбеспокоиться Яшке играть, забавлялась с ним.
Она сложив пальцы в виде козьих рожек, в воздухе покачивая ими, настроила на Яшку, слегка укалывая «рожками», а его грудь, приговаривала:
– Коза идет, кто громко ревет, того пырь, пырь, пырь.
Яшке, видимо, это нравилось, ему было щекотно и забавно от этого, он наивно заливался смехом и не думал плакать. Кормя Никишку кашей, Любовь Михайловне для резания каши, спонадобился хлебный нож, она ища его в чулане спрашивала сама себя: «Куда я ножик подевала? Никак не найду».
– Его Васька изломил, под ножку стола засунул. Погнул, он хруп и лопнул, – разоблачающее сунулся с языком Володька.
– Да портрет ты мой написанный, а не парень, – хвалебно проговорив, заметила мать, поцеловав в кудрявую головку Володьку.
– Гляди в подпол не упади, я за картошкой слажу! – предупредила она Володьку, открыв западню и улезая в подпол.
Из верхней избы слышалось тихое, тягучее с напевом баюканье, это бабушка Евлинья в зыбке укачивала Никишку. Вынув из подпола