и жара, – повторил он, – допрашивать невозможно.
– Да, – согласился Рябинин, – в жару допрашивать плохо.
– Трудно дышится.
– Плохо смотрится свидетель.
– Очки потеют? – поинтересовался Юрков.
– Нет, свидетели.
Юрков посмотрел на него внимательно, словно спросил – опять шутка?
– Опять шутка?
– Вполне серьезно, – заверил Рябинин.
– Ну и пусть потеют, – осторожно возразил Юрков, еще не совсем уверенный, что это не розыгрыш.
Вот теперь Юрков усмехнулся. Это был второй парадокс, которого не мог понять Рябинин: когда он шутил – Юрков окостенело замолкал; когда он говорил серьезно – Юркова начинал одолевать смех.
– Это твои штучки, – все-таки не согласился Юрков.
– Почему же штучки… Я тебе сейчас объясню.
Юрков подозрительно прищурился, словно Рябинин сказал ему не «я тебе сейчас объясню», а «я тебе сейчас устрою».
– Ты видел когда-нибудь телевизор? Ах да, ты же смотришь футбол-хоккей. Так вот: изображение на экране, а образуется оно за ним – там целая куча винтиков, диодов и всяких триодов. Представь, помутнело стекло. И сразу плохо видно. Так и человек. Мозг, психика – это диоды-триоды. Лицо – это экран. И этот экран должен быть чист; чтобы я видел: покраснела кожа от волнения или побледнела, или вспотел человек, или стал иначе дышать… Я уж не говорю про более сложные движения. А в жару лицо пышет, как блин на сковороде. Какие уж тут движения. Откуда я знаю, отчего свидетель красен – от моего вопроса или от жары?
Юрков молчал, собирая на лбу задумчивые складки.
– Может, и верно говоришь, – наконец сказал он, – да уж больно ехидно.
Рябинин пожал плечами: сколько раз он замечал, что людей чаще интересует не что говорят, а как говорят.
– Тебе, лучшему следователю, про которого пишут газеты, объясняю такие элементарные вещи. Вот поэтому я ехидный.
Юрков встал, хрустнув сильным телом, которое от работы в садоводстве еще больше стало походить на дубовый ствол с обрубленными ветками. И Рябинин подумал, что он сейчас телом сказал больше, чем словами. Но Юрков сказал и словами:
– Вся эта физиономистика для рассказов девочкам. Вот писать жарко, пот со лба утираешь, мысли путаются, вопросы не так формулируешь.
– Да, и следователь получается несимпатичный, – подсказал Рябинин.
– При чем здесь симпатичный? Я не в театре выступаю, а на работе сижу.
– Вот поэтому мы и должны быть симпатичными, культурными, умными, чтобы свидетели уходили от нас с хорошим впечатлением.
– Мне плевать, что обо мне подумают свидетели. Я не артист, а следователь.
– Следователь больше, чем артист. О плохом артисте подумают, что у него нет таланта. Он позорит театр. А плохой следователь позорит государство.
– В твоем понимании следователь такая уж фигура! Да мы обыкновенные служащие, каких тысячи.
– Нет, мы политические деятели. Посмотри, как замолкает зал, когда на трибуну