ни секунды, ответил, мол, это карта тогда на столе смялась, завернулась.
Посещение квартиры Николая Алексеевича и знакомство с его сокровищами всегда были запоминающимися событиями. Мой брат, Аполлон Степанович, старше меня на десять лет, поэтому его знакомство с Никифоровым имеет больший возраст, но посещать его дома первым начал я. Николай Алексеевич ходил в редакции и типографию, размещавшиеся тогда в одном здании, ежедневно. Каждый раз он обязательно заходил ко мне узнать мои новости, получить помощь в вёрстке, достать бумагу или переснять какую-то фотографию, договориться о чём-то. Я же бывал у него дома по пять раз в году, всегда с каким-нибудь делом, но с обязательной увлекательной экскурсией по закромам. Когда и брат увлёкся экслибрисом, то мы с ним, во время его приездов, старались побывать у Николая Алексеевича вдвоём. Каждый раз это было очень интересно, ибо он что-то придумывал.
Например, когда в последние годы Николая Алексеевича мы пришли к нему, он поинтересовался, чем бы нас порадовать, и показал зеркало стоматолога. Поинтересовался, знаем ли мы, как определили труп Гитлера. А вот, показывает книгу с автографом автора, воспоминания стоматолога, установившего истину. Вот этот врач мне подарила книгу об этом, а вот её инструмент, то самое зеркало. Мы берём, разглядываем, и я говорю брату, что зеркало, действительно, интересное. Вот смотри, мол, какой красивый «Знак качества» на нём. Аполлон Степанович серьёзно, без улыбки, соглашается. Но Никифоров не смущается и предлагает тогда посмотреть уголь, которым нарисовали известный профиль Льва Николаевича Толстого на смертном одре. Уголь с угледержателем упакован в удобную коробочку из оргстекла. Рассматриваем с интересом всё, а особенно оборот коробочки, и, склонившись, читаем вслух название сувенирной тульской фабрики, артикул и цену.
Николай Алексеевич как бы с сожалением замечает, что в таком случае можно почитать, например, лежащие тут же письма Давида Давидовича Бурлюка, который писал ему и даже делал любопытный экслибрис. Но говорил нам это уже серьёзно и без лукавых искорок в глазах. Никифоров протягивал нам эти письма и листочки с экслибрисами, хорошо нам известными.
Он, действительно, имел письма и Рокуэлла Кента, который также делал ему экслибрис, и Пабло Пикассо, который подарил ему рисунок голубя (Никифоров переснял его, пририсовал подпись, и получился экслибрис якобы специально сделанный художником для его библиотеки), и картины Бурлюка, и множество других по настоящему уникальных вещей. Но просто показывать ценные предметы, например, письма Аркадия Райкина, ему было не интересно. А, выдумывая легенды, Николай Алексеевич словно бы участвовал в создании сокровищ, обогащающих мир.
Переписка с художниками у него была уникальная. Ведь он переписывался и с Жаном Эффелем, и с такими великими нашими художниками как Жуков и Глазунов, которые, к тому же, делали ему книжные знаки. Казалось бы, дороже таких украшений коллекции ни одно собрание не может иметь ничего.
Но Никифорову