назовут лбом, а кормят только его, и почему молока не хватит?
Потом до меня дошло, что лоб – это про меня, но никто меня никаким молоком не кормил, да и вообще я ничего не помню.
Перед тем как снова уснуть, я вспомнил мамкин голос: «Хочешь, я тебя нюшей покормлю?»
Вот так между реальностью и какими-то видениями началось мое выздоровление.
Потихоньку стал что-то есть, ходить от стенки до стенки. Я стал плохо спать, часто просыпался ночью, но никогда я не видел свою «маму» спящей, она или кормила малыша или сразу начинала меня успокаивать, гладить, совала мне грудь и что-то тихо говорила. Когда она спала, одному богу известно.
Ее ребеночек, мой «братик» был довольно спокойный. Плакал редко, капризничал мало, но если кто-то из младенцев нашего вагона начинал плакать, он сразу же поддерживал его своим криком. Мамка тут же его успокаивала, давала грудь, а если он продолжал капризничать, совала соску, и обычно он сразу же замолкал.
Соска эта была особенная.
Мамка пережёвывала ржаной хлеб, эту кашицу клала в тряпицу, размером с носовой платок, закручивала, завязывала, получался круглый шарик, который она засовывала в рот ребенку. Когда во время болезни меня мамка успокаивала и усыпляла грудью, она иногда пыталась всунуть мне в рот такую же соску.
Но я ее категорически не принимал. В Горьком у нас были в ходу сухари. Когда мы шли гулять, играть на улицу, то почти у всей нашей детской компании в карманах имелись сухари. Кто не доел за обедом, спешил – прихватил с собой, кто просто так брал на всякий случай. Мы угощали друг друга этими сухарями, обменивались ими. Это было своего рода лакомство, заменявшее нам конфеты. И в одно из своих пробуждений во время болезни, я слышал, как мамка жаловалась попутчице: «Представляешь, не ест моченый хлеб!»
Я понял, что это про меня. Запомнилась мне и фраза, которая изредка звучала в ее разговоре – «хоть ж…й ешь!» Я долго размышлял над ней, пытался представить, как это возможно и только немного погодя понял, что это характеризует некое изобилие, множество, в основном съедобных продуктов. Поэтому, когда мамка меня потчевала своей соской с моченым хлебом, я как-то раз заявил: «У нас в Горьком сухарей хоть жопой ешь!» Все посмеялись, но потом объяснили мне, что ребенок так не должен говорить.
Вот такие курьезные эпизоды запомнились мне надолго.
Запомнилось мне и то, как я открыл вкус материнского молока. Я уже начал выздоравливать; немного ходил по вагону, стал есть, но часто по ночам просыпался от какого-то беспокойства, потом долго я не мог заснуть, эта особенность осталась со мной на всю жизнь.
Почти всегда я заставал «мамку», сидящую возле меня.
Увидев ее, я чувствовал некое успокоение, которое пришло на смену кошмарам, как – будто что-то надежное, сильное оберегает и защищает меня.
Много лет спустя, осмысливая происходящее, я понял – это любовь.
Несмышлёного младенца тянет к матери, он связан с ней невидимыми узами, он ее различает среди других людей, но мы никогда не узнаем,