ак хлористый кальций. Он был маленький, коротконогий, ничем не привлекательный для женщин начинающий поэт, которого почти не печатали. Так себе мужчинка… И сам над собой иногда грустно посмеивался. А фамилия!.. Это даже нарочно не придумаешь – его фамилия одна чего стоит. Тем более для поэта.
Бакейкин… Всеволод Бакейкин… Произнеси только раз – и сразу в редакциях начинаются ухмылки и смешки. Предлагать стихи уже не обязательно – и так все ясно.
– Возьми псевдоним, болван! – говорили соратники и соперники по поэтическому цеху. – Давно пора.
Но Сева упрямился.
– Фамилия – это родовое понятие, – твердил он. – Это на всю жизнь! Как это – меняй?.. Какой еще псевдоним?
– Дурак! – подводили итог приятели.
Но Сева был уверен, что и псевдоним ровно ничего не изменил бы в его творческой биографии, а показаться кому-то смешным он никогда не боялся. И считал эту боязнь пороком, не просто отталкивающим, но прямо-таки губительным для души и творчества.
Однокомнатная квартирка в доме-панельке возле метро «Бибирево», доставшаяся Севе от бабки и деда, тоже до сих пор никого не заинтересовала. Кому он нужен, этот Севка?..
Но цыганка, как большинство баб, оказалась настырной.
– Что было, что будет, скажу! – настаивала она на своем нелепом желании пророчествовать.
Гордыня ее заела…
– Это не вопрос: все эти бесконечные «былы» да «завтры», – пробурчал Сева. – Предлагаю компромиссное решение: пусть она о них расскажет! – И неожиданно для самого себя кивнул в сторону той, что молча стояла возле газетного киоска и безразлично играла кистями ярко-зеленого платка, угловато висевшего на плечах.
И подумал, что обычное молчание – всегда очень весомый аргумент, который часто трудно опровергнуть. Разве что таким же долгим молчанием в ответ…
– Не умеет она гадать, ласковый! Молодая еще! – пропела цыганка постарше и тотчас поманила молоденькую в зеленом платке, гневно топнув при этом ногой: – А пойди сюда, зовут, не слышишь?
Девушка подошла и равнодушно остановилась рядом. Бесстрастные карие глаза смотрели прямо, почти не моргая, коса была такой толстой и длинной, что казалась искусственной.
«Красавица! – с восторгом подумал Сева. – Бывают же такие на свете!»
Тем временем первая цыганка срочно пересмотрела свое заявление, и выяснилось, что ее юная подружка тоже умеет прекрасно гадать.
– Ох, как она гадает, ласковый! – в экстазе, с дурной театральщиной заголосила цыганка, подталкивая молоденькую товарку к Севе. – Ох, как гадает, яхонтовый! Погадай у нее – никогда не пожалеешь! Пусть скажет тебе все, что было и что будет!
Кареглазая уже собиралась взять Севу за руку, но слушать о том, что было, ему показалось чересчур неинтересным, а то, что будет, Сева внезапно понял сам. Недаром он родился поэтом и завоевал совершенно законное право на непредсказуемые и неоправданные поступки.
Сева решительно взял молчунью за руку и спросил:
– Тебя как зовут?
– Зови Катей, – равнодушно ответила она.
С таким же успехом красавица могла назвать любое другое имя.
– Пойдешь со мной? – спросил Сева.
Цыганка постарше грубо подтолкнула кареглазую.
– А пойду, – флегматично согласилась красавица.
И Сева повез ее к себе в Бибирево, задыхаясь от восторга и нежности.
Через несколько дней Кате были представлены все приятели Севы.
Она ходила по квартире босиком, ступая мягко и осторожно, с интересом рассматривала ноутбук – деньги на его покупку дал младший брат Всеволода – и спокойно, не задумываясь, отвечала на любые вопросы. Севе Катя доверчиво сообщила, что ей восемнадцать лет. Больше дать было невозможно, но Севины приятели уверяли, что самое малое – двадцать пять.
– Ну как она? – спрашивал Сева шепотом у приятелей.
– Красавица, – отвечали ему и пожимали плечами. – Конечно, красавица, а что дальше?
Приятели стихов не писали.
Медовый месяц прошел тихо. Катя продолжала носить яркие одежды и бусы, не любила ходить по магазинам и плохо понимала, что в ванне нужно мыться хотя бы раз в неделю. Ее роскошная коса лоснилась от жира, ноги были серыми от бесконечного хождения босиком. Но Сева тоже особой аккуратностью не отличался, поэтому претензий Кате не предъявлял.
С утра до ночи она сидела в кресле перед телевизором. Своего мнения о передачах не высказывала, просто смотрела все подряд, ела мало, едва кусочничала, и казалась вполне довольной своей новой жизнью. За этот счастливый месяц Севе удалось выяснить, что он, оказывается, нуждался только в слушателе: такая вот молчаливая, бесстрастная Катя его очень устраивала. О дальнейшем Сева просто не думал: его никогда не заботило, что будет.
Теперь он всегда рвался домой, радостно припоминая, как ярко выделяется чернотой и смуглостью на белой простыне и наволочке лежащая рядом с ним Катя. Вот когда он был полностью