еглубокую душную дрему…» Переворачиваясь с боку на бок, Дмитрий подивился, что у него еще хватает сил на художественные образы.
Он откинул волглое, то ли от пота, то ли от сырости в воздухе одеяло и свесил ноги с кровати. Откуда эти насекомые берутся в таком большом городе? Положительно, до большевиков комары в Питере не водились.
Прошлепал к окну. Свежее дуновение приятно лизнуло влажную кожу. Однако форточку, несмотря на духоту в комнате, придется закрыть. Затем перебить комаров. Был бы свет, это можно было бы проделать полотенцем. Но электричество по ночам отключают, потому придется действовать более ухищренно. Нужно будет полежать без одеяла, подманивая комаров запахом своего тела, и убивать их. А уж когда звон исчезнет, можно будет закрыть глаза и досчитать до тысячи. Да. Пока же есть возможность подышать…
Он вдохнул в себя несколько глотков ночного невского воздуха. Затем захлопнул форточку, чуть не уронив с подоконника горшочек с алоэ, и улегся. «З-з-з», – сказала полутьма. А еще через мгновение Дмитрий почувствовал легкий укол в плечо и шлепнул по этому месту ладонью. Так и есть. Между пальцев противно растерлось что-то мягкое.
Внезапно Дмитрий осознал, что ненавидит комаров не только и не столько за то, что они его кусают, а за то, что у них есть выбор: умереть или насытиться. У него такого выбора нет.
И в тот же миг мысли, которые Дмитрий запретил себе думать, вырвались на свободу. Он голоден! Он хочет съесть хоть что-нибудь! Он готов, как комар, добывать себе пищу с риском для жизни, но у него нет такой возможности. И ему придется терпеть до утра, когда в столовой музея ему, в обмен на продовольственные карточки, дадут кусок хлеба, пару картофелин и тарелку щей или супа из конины… Отвратительного, но такого желанного сейчас супа! У него же нет сейчас ни единой крошечки хоть чего-нибудь съедобного. Он знает это точно. Он обшарил все еще с вечера. Раньше этим занимались тараканы, но вот уже полгода, как они, видно изголодавшись, сами покинули его квартиру.
Дмитрий прикрыл глаза и, ведя равномерный усыпляющий счёт, постарался внушить себе, что голод… раз… на самом деле… два… чувство приятное. Три. Многие нынешние медики… четыре… утверждают… пять… что именно голодание… шесть… очищает организм… семь… от различных ненужных ему веществ… восемь… рассасывает жиры… девять… приносит свежесть и здоровье. Десять. Чревоугодие же… одиннадцать… напротив… двенадцать… приводит к болезням, одряхлению и ожирению. Тринадцать.
… Голый неимоверно тучный человек сидит на табурете. Его живот отвис уже почти до пола. Он ест, точнее, жрет, и крошки, а то и целые куски пищи, падают у него изо рта. Он уже давно сыт, но двое, облаченные в черные одеяния, силком продолжают пичкать его кусками индейки, сыра, хлеба, овощами, сладостями, поить вином… На лице бедняги поблескивают дорожки от высохшего пота, он затравленно поглядывает на монахов…
Его тошнит. Он отрыгивает съеденное прямо перед собой, надеясь, что больше ему есть не придется. Но тут же один из монахов колет его в ягодицу ножом, и толстяк с воем принимается за очередную порцию…
«Пора!» – произносит кто-то.
Дмитрий вздрагивает и просыпается.
… Какое удивительно реалистичное сновидение. Как омерзителен был толстяк, и как жестоки его мучители… Голод несколько притупился. А вот сон вновь сняло, как рукой. А спать надо, надо. Ведь завтра опять предстоит нелегкий день.
Дмитрий встал и, чиркнув спичкой, зажег свечу. Пошарив рукой под кроватью, вытащил оттуда потрепанную книгу… Еще бы не потрепанную. Именно этого «Дона Кихота» читала ему еще его гувернантка… Он открыл том наугад и погрузился в чтение… Испытанный способ… Через пять страниц Дмитрий прилег, положил книгу на пол, подсвешник – рядом с ней и читал, положив подбородок на край постели… Еще через две страницы он поймал себя на том, что уже не читает, а грезит. Дмитрий задул свечу.
… Он окунулся во тьму, но глаза сразу привыкли к ней, и взгляд его полз сначала по срезу дощатых перекрытий, затем по кирпичной кладке фундамента… Потом долго, очень долго он двигался вниз, через почвенные слои… И вдруг вынырнул в каком-то подземном помещении – коридоре, освещенном тусклыми факелами.
Но даже огонь факелов здесь был мертвенен, словно он имел разум и понимал, что истинная власть тут, что бы не случилось, навечно и безраздельно принадлежит Тьме. Здесь нет места жизни. Не было, нет и не будет.
Шаги! Некротическая атмосфера коридора не угнетала человека, облаченного в мантию из черного бархата. На голове его красовалась небольшая лиловая шапочка-феска. Человек этот двигался по коридору во главе небольшой, но зловещей процессии, и на его бледном, не лишенном обаяния лице блуждала усмешка. И она становилась еще шире, когда за его спиной раздавались всхлипывания, повизгивания и причитания.
Это вскрикивал тот самый неимоверно жирный и насмерть перепуганный человек, которого Дмитрий видел в прошлом сне. Только на сей раз он был одет в белоснежную рубаху до колен. А монахи силой влекли его вперед, держа под руки.
В глазах толстяка застыл ужас, лица же монахов были скрыты капюшонами. Третий монах завершал процессию,