Крыша над головой. Василий Шукшин

олодька дружит с медсестрой Верой, которая нравится Ване Татусю, но Ваня это скрывает, надеется, что Вера сама заметит гордого Ваню и покинет дубинистого Володьку. Если же она останется с шофером Володькой, то пусть пеняет на себя. Основания для того, чтоб она потом страдала и раскаивалась, – будут. А Володька знает – почувствовал, что ли, – тайные помыслы Вани и ест его поедом. Для того и в самодеятельность записался. Медсестра Вера сидит здесь же – она помешалась на самодеятельности, и тем еще злит Ваню, что с такой-то любовью к драматическому искусству не может, дурочка, сообразить, что любить надо – режиссера. Интересно, о чем они говорят с Володькой? О поршнях?

      – Маров, острить будешь потом. – Ваня понимает, что не надо даже и замечать-то Володьку, не то что вступать в разговоры с ним, но не может сдержаться – старается тоже укусить соперника. – Мы получили из области пьесу. Пьесу написал наш областной автор. Мы должны ее отрепетировать и показать на областном смотре. Острит, Маров, тот, кто острит последним.

      – Ослит, – поправляет Володька.

      – Вот именно. Надо сначала отрепетировать пьесу, а потом будем острить и смеяться…

      – Как дети, среди упорной борьбы и труда…

      – Перестань! – сердито прерывает Вера. – Про что пьеса, Ваня? Женские роли есть?

      – Пьеса из колхозной жизни, бьет по… – Ваня заглянул в аннотацию. – Бьет по частнособственническим интересам. Автор сам вышел из народной гущи, хорошо знает современную колхозную деревню, ее быт и нравы. Слово его крепко, как… дуга.

      – Как это – из гущи? – спросил Васька Ермилов, по общему мнению, дураковатый парень, любитель выпить, тоже шофер, дружок Володьки. Володька привлек его с собой в самодеятельность, чтобы не скучно было. Васька, глядя на своего дружка, понял так, что здесь надо вовсю острить и подсмеиваться. – Он что, алкаш?

      – Вася, помолчи, ради бога! – Вера гневно смотрит на Ваську.

      – Но я недопонимаю: как это – вышел из гущи? Гуща – это когда пива на донышке остается…

      – Кто про что, а вшивый все про баню, – заметил один женатый мужик, который от семьи – от детей! – бегал репетировать пьески.

      – А ты понимаешь?

      – Из гущи – значит, из низов, из простонародья.

      – Простонародья теперь нет. Из рядовых колхозников, – поправил Ваня.

      – Так бы и писали, – ворчит Васька. Он совсем не умеет шутить.

      – Я бы сказал так, – не унимается женатый мужик, – из трудового крестьянства.

      Ходил еще в самодеятельность один старик, Елистратыч, вечный шут. Он среди молодых считался специалистом по вопросам старины, и все, что в пьесах касалось крестьянства, коллективизации, например, – прямо касалось его: он по сей день жалел, например, что многих и многих в селе не раскулачили тогда, в тридцатом году. Когда сказали «крестьянство», Елистратыч встрепенулся.

      – Крестьян теперь тоже нет – колхозники. (Он говорил: кольхозники.)