революционер – должен уступить первенство молодому Нечаеву. Повторяю: Бакунина многие и много упрекали в диктаторских замашках, но, в действительности, вся его биография есть принижение своего авторитета пред потребностями революционного дела. И так – до последних минут. Известно, что он отправился в несчастную экспедицию – делать революцию в Болонье без всякой надежды на успех и с сознанием, что дело совсем не организовано. Но его уверили, что революционный взрыв, освященный именем Бакунина, и, – от него не скрывали, да он и сам очень хорошо знал, – вероятно, смертью Бакунина на баррикаде, произведет громадное впечатление в Европе и будет полезен международному демократическому возрождению. И больной, едва живой, старик поплелся приносить себя в жертву на улицах Болоньи. И то не удалось. Восстание отцвело без расцвета. В ожидании сигнала Бакунин напрасно сидел взаперти, в номере одной из местных гостиниц, а потом, когда полиция хватилась его искать, друзья успели вывезти предполагавшегося вождя своего в возе сена.
Несчастие жизни Бакунина заключалось именно в том условии, что трудно апостольство без мессии, а мессии-то настоящего, способного покорить себе его логическую голову, он никогда не имел; в тех же, кого временно и сгоряча принимал за мессию, быстро и доказательно разочаровывался; и, наконец, был слишком умен и порядочен, чтобы лично самозванствовать и шарлатанить, воображая мессиею самого себя или ловко навязывая себе в таковые же мессии-апплике доверчивой толпе адептов. Дебогорий-Мокриевич в своих записках (Paris, 1894) замечательно ярко рисует, как запросто, братски, сразу на «ты» сошелся с ним, готовым преклоняться и благоговеть юношею, старый, великий революционер в первое же свидание их в Локарно. И деньгами поделился (а ведь сам жил нищий нищим в это время!), и чаю выпили вместе неистовое количество, и шумел, и ругался, и все свои тайники и подноготные показал. Не умел этот человек играть скучно-возвышенную роль живого бога, так и «пёрла» из него интимная человечность, буршество, фамильярность, панибратство истинного сына земли, истинного человека толпы. Сравнительно с доступностью и общительностью Бакунина, даже Герцен – широкий, размашистый, веселый Герцен – сказывается не более, как любезным светским барином и «тонкою штучкою». Житейские отношения Бакунина – это цепь молнийных интимностей и столь же быстрых ненавистей. Причем, – надо сказать, – интимности возникали с равным пылом и усердием обеих сторон, а ненависти доставались, на память, одному Бакунину. Сам он ненавидеть решительно не умел (говорю, конечно, о личной, а не о политической ненависти) и сказал в одном письме своем поистине великие слова о мщении: «Для такого глубокого чувства нет в моем сердце места». Он не умел создавать причины и поводы к мести, – не умел обижаться. Одна из тяжело принятых им обид, и все-таки не повлекшая за собою разрыва, отмечена им, по крайней мере, с горьким и долго больным чувством. Это – когда лондонские изгнанники, не доверяя такту Бакунина в шведской экспедиции,