деле великим знатоком оказался. На что Добрыня мир повидал и всякого насмотрелся, но тут и он лишь дивился, глядя на легкое и непринужденное немецкое обхождение с бабами. А от разных кунштюков немецких только и оставалось, что рот в изумлении открывать – захочешь сделать то же, так повторить не сумеешь!
9
Взяли его утром близ собственного терема.
Умелые люди – руки за спину и в сыромятный ремень, на голову мешок кожаный, а потом повезли, но куда – только что гадать и оставалось. Впрочем, когда тебя хватают на улице и сыромятью вяжут, гадать не приходится – конечно же, в Тайный приказ везут. Только – за что? Пока везут, все свои большие и малые грехи вспомнишь, а увидишь глаза ката – сразу во всех грехах и покаешься.
Николка Еж встретил розмысла с приветливым уважением, пугать не стал, даже рукавички свои знаменитые не надел для ласки бессердечной. Выставил сухонькие ладошки, маленький такой сидит, благостный. Рюмку вина выпил, просвирку съел. То же и розмыслу предложил, только у того кусок в горло не лез.
– Я так думаю, – сказал Николка, – что железа раскаленные нам без надобности, сало свиное калить тоже не станем, рассуждениями обойдемся. Так? Люди мы понятливые, чего ж зазря друг друга мучить? Так? Не на виску же тебя тянуть, мучения глупые принимать!
– Ой, полетит твоя голова, – тихо сказал розмысл. – В один прекрасный день скатится она с твоих плеч. Думаешь, кто плакать будет?
– Все смертны, – сказал, зевая, Еж и торопливо перекрестил рот. – А ты не пугай, пуганый я. Сколько отмеряно, столько в сладости и поживу. Так?
– А твоя жена с летописцем Никоном путается, – сказал розмысл.
– Это ты себя подбадриваешь, – понял его кат. – Молодец! А что до жены, то мне все это ведомо, конечно. Так ведь не убудет с нее, зато ко мне приставать реже станет. Так?
– Не убудет, – согласился Серьга. – А вот прибавиться может.
– Мне-то что? – снова зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. – Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет – артельное княжество ему не по нраву! Так?
– А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, – сообразил Серьга.
– Что ж, – сказал кат, – каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.
– В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут.
– А это без разницы, – сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, что к долгому и тяжелому делу готовился, – пусть ужасаются, главное – чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц