не говорил мне, что у вас там произошло, но все обязательно наладится, всякое бывает, дочка. Торопливые нервные руки хватались за пальто и надевали сапоги, даже не впустив их дальше прихожей. Подержи-ка малыша, я оденусь и выйду с вами, по дороге и поговорим.
И вдруг, как в плохом кино, как в старом анекдоте, дверь Пашиной комнаты слегка приоткрывается, и он, румяный, голубоглазый и заспанный, в трусах и в мятой футболке, с торчащими волосами, спрашивает мать, прежде чем успевает заметить Верочку с сыном:
– Кто там, ма?
Валентина Викторовна хватается за сердце, смотрит виноватыми бегающими глазами на Верочку и бормочет:
– Прости меня, девочка. Не со зла я…
Верочка, еще не осознав произошедшего – зачем она так, почему не пустила к Паше? – идет к мужу, виновато улыбаясь. Прости-мол за такой утренний сюрприз. Она краем глаза смотрит на толстощекого сына, с которого только что сняла теплую шапочку, как вдруг дверь распахивается настежь и свет из комнаты падает косыми желтыми лучами на блестящий пол из-за плотных желтых занавесок. И Верочку тянет к любимому заспанному лицу и непослушным светлым волосам – как все глупо, отчего ждали целую неделю? – но она замирает, не сделав ни одного шага в нарядных, мамой купленных сапожках, в темно-сером пальто, в котором она чудо как хороша, потому что видит за Пашиной спиной женский расплывчатый силуэт, лица она не запомнила, в коротких шортах и в светлой маечке, потрясенный не меньше, чем она сама. Паша отталкивает ее, ту девушку, волком смотрит на мать и бежит к Верочке, но она этого уже не видит. Схватив сына, его теплую шапочку и свой бирюзовый беретик, она летит вниз по лестнице, желая только одного: поскорее остаться одной. Ноги в нарядных сапожках несутся быстро-быстро, маленький сын молчит от страха и непонимания того, что происходит. Он чувствует состояние матери и еще не решил, плакать ему или нет. Он, толстощекий карапуз, думает, что это игра, он подпрыгивает на руках у бегущей матери, совсем как на коленках у деда под знакомую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края…». Кто-то кричит им вслед, но они уже на улице, которая осталась прежней, будто ничего не произошло.
В тихое воскресное утро двор все еще немноголюден, никто не видит потерянного взгляда молодой женщины с ребенком на руках. Она, ошеломленная и испуганная, ныряет в соседний дворик, видит деревянный домик на детской площадке и летит туда изо всех ног. Там, в избушке на курьих ножках, потеснив оставленные детьми игрушки, она садится на маленькую скамью, обхватывает малыша и говорит тихо, раскачиваясь из стороны в сторону, сквозь рыдания только одно: «Господи, не могу… не могу… за что?». Слезы катятся непрерывным потоком, перед глазами – нелепость всего происходящего и стыд, бешеный стыд, за свой глупый поступок. За себя, нарушившую ожидание, решившую в силу своей наивности, что ей будут рады.
Она не помнила, как добрела до дома,