признать Аркаша, – вынужден признать, что меня бросили.
– О, бедный гений! – воскликнула государыня, не обратив, по-видимому, внимания на Аркашины подковырки. – Отчего же все вы, гении, так несчастливы в делах сердечных? Видимо, вы слишком наивны и слишком доверчивы по гениальности своей душевной. Ну, пойдём, пойдём же со мной, уж я-то тебя утешу.
– Никак не могу-с, – сказал Аркаша. – Да, Дарья бросила меня, но я-то не бросил пока эту полученную из ваших щедрых рук подругу, так сказать, жизни – если это можно назвать жизнью.
– Высоко ценю твою верность. Уверена, и Дарья её оценит и сменит гнев на милость: мы, женщины, легко меняем одно на другое, – миролюбиво сказала государыня.
– Как и одного на другого. Позвольте в связи с чем выйти вон-с?
– А не пожалеешь потом? – ласково ответила государыня вопросом на вопрос.
– Никогда-с, – ответил Аркаша. – И ни за что-с, – добавил он уже в дверях.
Зачем нужна была ему эта перезрелая женщина? Для удовлетворения любопытства одного раза более чем хватило.
– Впрочем, – прибавил Аркаша, развернувшись, – вот именно за что-с.
Он вспомнил, что хотел похлопотать о примерной казни для Пугачёва.
– Скорее я вас, матушка, должен утешить, – продолжил Аркаша. – Государь – супруг ваш, Пётр Фёдорович – мне давеча, в московском остроге, велел кланяться вам и молить, чтоб не шибко печалились вы о горемычной его судьбе.
– Ну что ж, – ласково согласилась государыня, – так тому и быть: пойдём, не я тебя – так ты меня утешишь.
– Вот уж не было несчастья –
да свалилось самовластье, – пропел Аркаша, проходя вслед за государыней в её спальню.
Екатерина сделала вид, что не расслышала Аркашиных вольнодумств; возможно, она приняла это за отрывок из его пока не дописанной истории бунта.
– Ну и как тебе этот крестьянский сын показался? – спросила государыня, помогая Аркаше снять рейтузы и всё оставшееся. – А ведь это, можно сказать, ты его нам доставил! Ну – почти ты, без тебя б его изловили, может, на месяц позже, и сколько он бы за это время ещё злодейств совершил!
– Зверь, матушка, истинный зверь, – закатив глаза, рассказывал Аркаша. – Полагаю, и казнить его надо по-зверски: четвертование, колесование, как тогда предлагал этот, Воронежский, с павлиньим жабо, а ещё правильнее – на кол посадить.
– Хватит о делах, – пресекла его мечты государыня. – Мы как-нибудь сами решим, что нам с горе-супругом делать. Давай о наших с тобой чувствах поговорим.
– Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя империя. Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя милость, – повторил Аркаша раз десять, пытаясь хоть так возбудить хоть какие-то чувства.
– Да, Аркаша, однако, ты не Потёмкин10, – признала, наконец, государыня, разочарованно зевнув: горе-любовник даже не попытался её раздеть.
– Куда там, матушка, – ответил Аркаша, – даже и не Васильчиков11.
И в первый раз прокричал петух.
– А