рафии каждый раз, когда я ворочался на кровати перед сном. Я перевспоминал, казалось бы, все самое важное и главное. Детство. Первое, что вспоминается, – синяя темнота за окнами нашей квартиры в Кургане. Кажется, я учусь в третьем классе. Зима, вечер, на улице минус тридцать. Папа пришел с работы мрачный, что-то у него не заладилось. Я быстренько ставлю пластинку с песнями Владимира Трошина, зная, что это поднимет настроение. «Ну что тебе сказать про Сахалин…»* – гремит на весь дом. «Эх, хорошая все-таки песня, сынок!» – глаза папы теплеют. Звонок в дверь. На пороге стоит его лучший друг Вася Семахин. Ондатровая шапка съехала набок, тулуп расстегнут, пьяный в дым. – Я купил щенка. Домой идти боюсь. Меня жена выгонит! – Да ты что?! Покажи! Трошин на пластинке поет «Подмосковные вечера». Настроение у бати все больше улучшается. – Рая, режь огурчики, вари пельмени, – командует он маме. Потирает руки и садится с другом на кухне выпить по сто грамм. Щенок крошечный, беспородный, но папа радуется как ребенок: – Вася, тебе так повезло! Это же блюм-мум-шмум-шпиц-шнапс-ризен-терьер! Большая редкость. Естественно, длиннющее название выдумано на ходу. – Я отдал десять рублей, и Люська меня убьет, – воет Семахин. По тем временам это очень приличные деньги. – Не переживай, – продолжает вдохновенно сочинять папа. – Такая стоит гораздо дороже. Выпили. Пока батя вертел собаку в руках, она описалась. – Только, Вася, придется ей хвост отрубить. А то она так и будет у тебя гадить во всех углах. Вставай, пошли за топором, – мрачнеет батя. Топор у нас огромный, дробит даже свиные головы на холодец. Семахин всхлипывает: – Я же щенка сейчас пополам… Я не могу… – Ладно, держи, рубить буду сам. У меня екает сердце: «Что вы делаете?!» Тем временем мужики выпивают еще по одной. – А в принципе, не надо рубить… – задумчиво говорит отец. – Хочешь, Вася, чтоб она была преданной и ни к кому больше не подходила? – Друг кивает. – Есть верный способ, мне еще дед мой рассказывал. Берешь хвост в рот, от попки отмеряешь два позвонка и откусываешь кончик. Щенок маленький, ничего не почувствует. Я пока зеленку принесу, а ты рот прополощи водкой для дезинфекции. Пока отец ходил за зеленкой, Вася прополоскал рот раз пять. Но выплевывать не стал. – Ну что, готов? – Сейчас уже готов. – Кусай! Сказано – сделано. Собаку дезинфицируют водкой, Вася надкусывает ей хвост, ранку заливают зеленкой. Через две минуты Семахин кричит: – Николай, я хвост проглотил!
– Ну давай еще по сто грамм для дезинфекции. Чтобы во рту ничего не осталось, а то будешь злой как собака. Прошло время, история забылась. Однажды снова зво нит в дверь Семахин, зовет к себе в гости. Идем с папой вдвоем, на пороге нас встречает ужасно смешная собака: длинная, как колбаса, трехцветная, на коротких кривых лапках, с огромными ушами и почти без хвоста. – Коля, ты ее помнишь? – Отец кивает. – Ты же сказал, что она породистая. Блюммум-шмум-шпиц–шнапс-ризен-терьер! Но она даже не охотничья, слишком добрая, лижется и мочится где попало… Что с ней делать – не знаем. – Вася, я забыл тебе сказать, – понижает голос отец, – эта порода стайная. Твоя собака не может жить одна. Чтоб было все нормально, и охота тоже, купи еще трех-четырех таких. – Да иди ты на фиг со своим и премудростями! Потом оба заливисто хохочут. Со «стайностью» отец уже хватил лишку, и Вася все понял: что купил дворнягу, что она не стоит ни копейки и что отец его разыграл как мальчишку. Они садятся за стол, собака фырчит и вертится рядом. …Моего отца Николая Афанасьевича Гальцева знал весь город. Да пожалуй, и область. Во-первых, потому что он был директором местного завода железобетонных изделий и заслуженным строителем СССР. Во-вторых, прекрасно пел и играл на музыкальных инструментах. А в-третьих, с ним по стоянно случались невероятные истории, о которых тот красочно рассказывал, и эти небылицы люди воспринимали как чистую правду. Родственники переносили свадьбы и не отмечали дни рож дения, если отец не мог приехать, – ведь на всех застольях тамадой был он. Коля в ударе – значит, гости умирают со смеху, пляшут и поют. Когда я уже учился в Ленинграде, Гальцев-старший при ехал и познакомился с моими друзьями. Никто не верил, что он не актер, все спрашивали, в каком театре служит. Папа никогда не запинался, в его лексиконе не было слов-паразитов, речь лилась рекой. Такой вот само родок и фейерверк. Наверное, это он заразил меня своим юмором и страстью к лицедейству. Совсем другой была мама: домашней, спокойной. Батя везде брал меня с собой: на охоту, на рыбалку, в поездки. Считал чем-то вроде талисмана и называл Юркой Счастливым. Мы часто попадали в переделки и благополучно из них выбирались. Отец почему-то верил, что если я рядом, ничего плохого не произойдет. При этом со мной как бы советовался. Вернее говорил-то сам с собой, а потом спрашивал: – Юрка, ты тоже так думаешь? Я кивал головой: – Правильно, пап. – Вот, как сын сказал – так и сделаю… Конечно, он давно все решил, только это надо было озвучить. Еще одна картинка. Наш любимый проигрыватель «Соната» с приемником на четырех высоких ножках. Папа крутит ручку настройки, пытаясь поймать радиоконцерт. Эта «тумбочка» стоит дома много лет и простоит до моего школьного выпускного.
С «Сонатой» связана одна из моих любимых историй – про продажу картошки. Папина мама Настасья Семеновна жила в деревне Ключики Куртамышского района. У нее был огромный огород, и однажды на нем уродилось катастрофически много картошки. Ею забили погреб, что-то