йтесь, до последнего мига боритесь, воюйте. Даже тоталитарные режимы отступали, случалось, перед одержимостью, убежденностью, настырностью. Мои победы только на том и держались. Ни на чем больше! Характер – это и есть судьба…»
Майя Плисецкая
Часть 1.
I. Театр
Утро выдалось смрадным, слякотным, душным: шёл тысяча девятьсот семидесятый застойный год, да что там шёл – тянулся несвежим прогнившим ноябрем, ночи становились длиннее, закаты серели и чахли, и без того грубая московская суета обрастала длинными тенями прохожих, несколько месяцев назад вернувшихся из других миров, где «мандарины, мандарины, недорого!» и «девушка, вы такая красивая, мамой клянусь!». Тёплый нездешний говор покидал головы, дождь рисовал на лице толпы синяки под глазами. Вдалбливал в черепные коробки расписания и графики. «Тук! Заместителя ко мне, Леночка. Что значит ушёл? Рабочий день закончится, когда я скажу!». Кипела жизнь в человечески-муравьиных домах, на человечески-муравьиных тропинках и в человечески-муравьиных парках. Садовое кольцо, его кожа и внутренности, были массой, мягкой, творожной, с изюмом, прогоркшим от потных подмышек завсегдатаев метро и выхлопных газов чаек и новехоньких копеек.
У трамвайных и автобусных остановок мельтешили дядечки, офисные, откормленные домашними Глашеньками, взращённые на котлетах и борщах, курили сигареты, покупали сегодняшние газеты, зажимали сигарету зубами, и расплывалась в эмоциях лощёная щетина, оглашающая заголовки лучше всякого газетчика: дергалась в агонии от анекдотов, пульсировала над кроссвордами, яростно кружила в одной точке, замечая интервью с новоиспечёнными партийными. Рядом с ними студентки вертели хвостом, хихикали: «По последней моде пошила, представляешь?». И все поглядывали на стройных долговязых инженеров, то и дело по одному, дозировано, стреляющих шагом прочь от метро, к своим институтам и заводам, невнимательных, обязательно собьёт одну студентку, тараторку такую. Пальтишки и плащики мелькали, мелькали… Створки метро хлопали, хлопали. Пульсом неслось в подземелье: «Осторожно, двери закрываются». Долетало до поверхности. Какая-то студентка, рассуждающая все о той же моде, обернулась, как будто кто ее окликнул. Но диктор уже уносилась в грохочущем теле в очередной туннель, и свой голос уносила с собой, чтобы петь и петь свою песнь, тянуть ее от конечной до конечной, не меняясь в тоне, но меняясь в станциях, сколько их! Не запутаться! Не запутаться… Яков нечасто выходил на этой станции. Раньше метро ему почти не приходилось пользоваться: квартиру дали рядом с работой, поворот, два, за угол – и вот они, двери в никуда. Но сегодня день был особенно нестройным, на смотр спектакля в Театре он ехал с важной встречи. Встреча сорвалась. Водитель опоздал. Метро ходит всегда. С интервалом в две минуты. До часу ночи. Это была гонка – догони, или догонят тебя. Яков плутал между столбами и указателями станции Охотный ряд. Недоверчиво косился на эскалатор, как тот равнодушным червяком тянется наверх, наверх, вдохнуть не чёрствого земельного, а московского, свободного, влажного. Воз-ду-ха!
Воздуха. В Театре не хватало свежего воздуха, в коридорах воняло мрамором, коврами, канифолью. Советский дух поселился даже на на тонких ввалившихся в веки ресницах у бабушки капельдинера, вместо французских вульгарных духов. Гардеробщик, давно разучившийся подавать пальто дамам и теткам, скучал за книгой на стуле в дальнем углу. Под царской позолоченной люстрой с хрустальными бусами, тут же на мраморной стене, висел портрет Ленина – пролетарии всех стран, соединяйтесь! Яков нашёл нужный выход из метро спустя ещё минуты две, а через обещанных пять (секретарша сказала, смотр ровно в шесть вечера), уже поднимался шустрым маршем по мраморной лестнице. Вежливо кивнул гардеробщику, улыбнулся бабушке на входе в ложу. Они пожимали плечами, улыбались в ответ, думали про себя свои мысли: принять или не принять этого господина в костюме. Яков был явно не свой. Такой не свой, что словом «товарищ» не назовёшь и не скормишь ему эту белиберду про братство и равенство. Он подхалимов и хамов видел насквозь – по глазам, бровям, морщинам. Такой не свой, что проще было забыть про него, чем застрелить или посадить. Все равно осадок останется, да какой! Яков умел оставлять после себя осадок… Работа у него такая была и склад ума.
В ложе все уже было готово, ждали Якова, балерин и оркестр. Непривычная тишина туманом стелилась между рядами, иногда где-то проскакивал шорох – за кулисами мельтешило и суетилось живое существо – то, без которого ни один спектакль немыслим. Нет и нет, мелькнёт ленточка от пуант в разрезе занавеса, мышью прошмыгнёт ножка балерины, испуганно хохотнёт скрипач, не найдя пометку в своей партитуре, была же она, рисовал вчера вечером, пока репетировал дома. Шелестит, копошится все, а между тем, встаёт с со своего места председатель, оправляет шёлк своего парадно-выходного, прочищает горло.
– Ну теперь все в сборе. Начнём, товарищи!
И все ещё сильнее закопошилось. Дирижёр взмахнул полой фрака, поднял руки в знак согласия, призывая к тишине. Пора, друзья. Пора сдаваться. Первой к заветной ложе начала взбираться скрипка, скрипач все же нашёл свою пометку, теперь не ошибёмся, уважаемые.