робкой весной изнутри, и это было приятно. Ведь еще вчера она сонно лежала в своем футляре на мягком красном бархате, где было так привычно уютно, что она, разнежившись, с легкой ленцой в голосе отзывалась на неловкий смычок хозяина. А сегодня, когда он только откинул крышку футляра, что-то волнующе-свежее дыхнуло ей в лицо, мгновенно пробудив, а потом мокрый весенний ветер проник в нее сквозь эфы, отчего скрипке сделалось очень щекотно, да так и остался в ней, заполнив ее влажным и томящим воздухом. Этим новым воздухом была окутана и вся комната, а в окно прорывался серебристый звон капели.
Взявший ее в руки мастер заметил произошедшую с ней перемену, иначе и быть не могло – ведь ему пришлось заметно дольше обычного настраивать ее перед тем, как передать своему маленькому ученику – хозяину скрипки.
Ох уж ей этот хозяин! Вечно таскает с собой противные липкие штучки – леденцы. Да еще считает, что ее футлярчик подходящее для них место: ничего не высыплется. Как будто не знает, что стоит только положить ее ближе к камину, и этого будет достаточно, чтобы леденцы превратились в омерзительную массу, сладкий разноцветный комок, который оставляет на ней следы и который так трудно отодрать от бархата. Скрипка вздохнула. Если бы не маленькая трещина, закравшаяся в нее в детстве, она никогда бы не досталась этому беспутному мальчишке с неуверенным смычком!
А весна постепенно сменилась летом, осень – зимой; шли годы. Мальчик взрослел, и скрипка взрослела вместе с мальчиком. Эпоха растекшихся леденцов закончилась; неаккуратный хозяин запихивал теперь в футляр растрепленные тетрадки с залитыми чаем краями, пирожки, которые он вечно таскал с завтрака из школьной столовой и которые от тряски рассыпались жесткими мелкими крошками и кололи скрипке бока, да поцарапанные стеклянные шарики – они никогда не воспринимали уличные звуки и не резонировали, а потому казались скрипке существами другой, неживой природы. Потом старый футлярный бархат поменяли, и как-то незаметно скрипка стала коротать вечера с мятыми листочками стихов, нежно пахнущими фиалкой печальными письмами и покоробившейся от воска или нечаянной слезинки фотографией. Скрипке навсегда запомнился этот грустный период взросления хозяина, когда он бережно перебирал свои реликвии и предавался тоскливым мелодиям, а скрипка страдала вместе с ним – именно тогда она научилась плакать…
Молодой человек играл все лучше и лучше: он выступал в церквях, в ресторанах, на свадьбах и танцах, – везде, где платили за игру или где можно было приятно провести время с веселой удалой компанией. Его хвалили, им восхищались. Считалось модным иметь его в числе гостей на праздниках. У него завелись друзья, которые вырывали его из комнаты, где он возился со своей «скрипочкой», и увлекали за собой. Он полюбил ночной город: огни призрачных баров, а особенно доступные красотки манили молодое тщеславное сердце. Все чаще он возвращался домой лишь под утро. Скрипка ревновала его, хотя он всегда брал ее с собой и играл, пока слушались пальцы, что-то манящее, призывно заглядывая в глаза скучающим женщинам, пробуждая в них страсть. Скрипка не могла помешать ему, она чувствовала его беспокойство и сама трепетала под его мятежными пальцами.
Вскоре ей в первый раз стало тесно лежать в своем футляре. Она пыталась отодвинуться от надушенных подвязок, скомканных чулок, но футляр был тесный, а чулки душили ее, и тогда, чтобы досадить ему, она подцепила один из них зазубренными кончиками струн, разрушая магическое кружево.
Молодой человек не заметил этого. Он пил слишком много. Его руки становились все более трясущимися. Пошли слухи о том, что он волнует замужних женщин. Его перестали приглашать играть в дорогие рестораны, и для того чтобы раздобыть денег на вино, сигары, он соглашался играть в самых злачных пивных, прокуренных добела ночных барах, где гуляла самая дешевая портовая публика и где ему приходилось играть такую музыку, которую он раньше презирал. Он все глубже увязал в своем беспечном образе жизни. Позже он пристрастился к гашишу, которым его попотчевал один из завсегдатаев.
Футляр давно был продан, и скрипка чувствовала себя такой беззащитной в пьяной атмосфере кабаков, где гуляющая братия норовила смахнуть ее со сладкого липкого стола, освобождая место для кружек или карт. Но он, словно чувствуя за собой какую-то вину перед ней, всегда о ней заботился и даже будучи пьяным следил за тем, чтобы она была рядом с ним и ее никто не раздавил неосторожным движением. Он уже почти не играл, но продолжал брать ее с собой, как будто она являлась ему чем-то вроде напоминания о прошлой жизни. Но однажды все это кончилось.
Это была бесконечно длинная, бесконечно холодная летняя ночь. Он выходил из подворотни, направляясь к себе домой через парк, и, как обычно, сжимал ее в левой руке. Одежда его была грязной; уже несколько раз он оступался, и брюки его были промочены до колен, а полы пиджака хлопали на ветру, оттопыривая пустые отвисшие карманы. Он был очень пьян и очень болен. Несколько раз он прислонялся к столбам уличных фонарей и кашлял сухим завывающим, раздирающим грудь кашлем. Вдруг он споткнулся и упал, нелепо вывернув ногу и хрипло вскрикнув. Потом он посмотрел на скрипку и улыбнулся. Скрипке стало страшно.
Он лежал в вонючей грязной канаве, запрокинув голову, смотрел как