внимание многих ученых, занимающихся богословием, христианской философией или церковной историей. Вместе с тем, этот период является достоянием поздней античности, расцветшей в последний раз в разнообразных формах эллинистической культуры, начиная от изобразительных искусств (Фаюмский портрет) и заканчивая философией (неоплатонизм). Соприкосновение становящегося христианства и угасающей античности оказалось неизбежным в силу множества причин – хотя бы такой, как протекание в одном пространственном и культурном измерении. Кроме простых, как голуби (Мф. 10, 16), в Церковь входило все больше и больше образованных, мудрых, как змии (там же), людей, прошедших одну и ту же эллинистическую школу, унаследованную у античности.
Крупнейший центр греческой образованности, Александрия Египетская, дала миру сколько философов, столько же и богословов и, больше того, людей, совмещавших в себе человеческую и божественную мудрость. В них и происходило это соприкосновение, имевшее неоценимое значение в деле развития и систематизации христианского богословия до того уровня, каким оно перешло в следующую эпоху. Прекрасно образованным как в филологии («грамматике», «риторике»), так и в философии – кому как не им было исследовать Божественные Писания и формулировать догматы. Была и другая, не менее существенная роль – учительская: познавши истину, призванную сделать их свободными (Ин. 8, 32), эти дидаскалы были обязаны преподавать ее народу Божию ради приращения Тела Христова и созидания его в любви (Еф. 4, 16).
Таковы были в первой половине II в. вышедшие из язычества апологеты, безбоязненно обращавшиеся к римским властям с апологиями христианства, не отрицая положительных достижений эллинской мудрости, «богооткровения в человеческом разуме»[1] и этики, но и не приравнивая их к откровению во Христе пришедшем. Таковы были и учители Александрийской огласительной школы: Пантен, Климент и, наконец, Ориген, поднявший ее на качественно новый уровень и воспитавший в ней многих мучеников и епископов.
Но сколь неизбежным было соприкосновение, столь же неотвратимым стало взаимное отталкивание христианства и язычества. А. Ф. Лосев в главе, посвященной Филону Александрийскому (ок. 20 г. до Р. Х. – ок. 40 г. по Р. Х.), говорит о несовместимости личностного Первоначала Библии с языческими религиозно-философскими представлениями[2]. Субъектно-объектное тождество, увиденное Филоном в библейском Яхве, легло в основу неоплатонизма, так и не понявшего христианства. Эллинизм питал также множество ересей первохристианской эпохи, например гностических, отвергнутых затем Церковью.
Эллинистические философские конструкции виноваты и во многих доктринальных ошибках Оригена, например о предсуществовании душ. Эти ошибки вызвали еще при жизни их автора ожесточенные оригенистские споры, а затем – осуждение Оригена на двух Поместных Соборах 400 и 543 гг. и на V Вселенском Соборе 553 г. И хотя, по мнению о. Иоанна Мейендорфа, осуждение коснулось в большей степени Оригена-богослова, чем Оригена-экзегета, общее суждение ученого протопресвитера об Оригене совсем не говорит в его пользу:
«Многие современные историки (de Lubac, Daniélou, Bertrand) в своем желании восстановить Оригена в ряду великих христианских учителей дают высокую оценку важности богословия истории в оригеновской экзегезе и центральную роль, отводимую им Христу. При всем этом Περὶ ἀρχῶν (основной источник его ошибочных формулировок), впрочем, как и большинство экзегетических пассажей, остаются иллюстрацией того, что оригеновская концепция человека, его учение о воплощении и его эсхатология должны восприниматься в рамках спиритуалистского и, в сущности, платоновского монизма»[3].
Не менее «утешительную» характеристику дает Оригену в своей энциклопедической статье и Вл. Соловьев:
«При действительном совпадении в известных пунктах между идеями Оригена и положительными догматами христианства и при его искренней уверенности в их полном согласии, это согласие и взаимное проникновение религиозной веры и философского мышления существует у Оригена лишь отчасти».
Ориген, по категорическому мнению Вл. Соловьева,
«По крайней мере, наполовину остается эллином, нашедшим в эллинизированной религии евреев некоторую твердую опору для своих воззрений, но внутренно неспособным понять особую, специфическую сущность нового откровения, при самом решительном желании ее принять. Для мыслящего эллина противоположность бытия материального и духовного, чувственного и умопостигаемого оставалась без настоящего примирения… В цветущую эпоху эллинизма было некоторое примирение эстетическое, в форме красоты, но чувство прекрасного значительно ослабело в Александрийскую эпоху, и дуализм духа и материи получил полную силу, еще обостренный влияниями со стороны языческого Востока. Христианство, по существу своему, есть принципиальное и безусловное упразднение этого дуализма, так как принесенная им “Добрая весть” относится к спасению целого человека, с включением его телесного и чувственного бытия, а чрез него и всего мира… Эта идея духовной чувственности, обожествляемой материи или богоматерии, определяющая собою собственно христианскую