белокурые волосы девочки, вьющиеся крупными кольцами вокруг бледного худенького личика с большими ясными синими глазами.
– Холодно, дедушка, холодно! – еще раз проговорила девочка и еще теснее прижалась к деду.
Старик был очень худ и высок ростом. Желтая, как воск, кожа морщинилась на его высохшем лице. Выцветшие от старости глаза были тусклы. Какой-то убогий, порыжевший от времени полушубок покрывал его высохшее старческое тело. В небольшой тесной избе-чулане, где находились старик и девочка, было холодно, темно и неуютно. Единственное окошко, занесенное снегом, давало мало света. К тому же проказник мороз прихотливо разрисовал его узорами; окно все заледенело и вследствие этого еще менее пропускало света в чулан. Кроме черного стола и печки, которую Бог знает как давно не топили как следует, да охапки соломы, брошенной в угол и беспорядочно прикрытой каким-то тряпьем, в чулане ничего не было.
Дедушка и внучка сидели, тесно прижавшись друг к другу, дрожа от холода. Дедушка поминутно кашлял, хватаясь за грудь, и так тяжело дышал, что девочке иногда казалось, вот-вот он сейчас задохнется.
А за оконцем чулана между тем бушевал ветер и метелица кружила хлопья снега вдоль улицы небольшого селения.
У-у-у! – пронзительно завывал ветер.
У-у-у! – вторила ему зловещим голосом метель.
От этих страшных завываний дрожала крошечная темная избушка, дрожала белокурая девочка и, казалось, сильнее кашлял высокий худой старик.
– Дедушка! Если бы затопить печурку? – вдруг нерешительным, робким голосом осведомилась девочка.
– Хворосту больше нету, Сибирочка. Весь намедни хворост-то вышел. И еда, и хворост… Больше ничего у нас нет.
И, говоря это, старик закашлялся так сильно, что девочке стало страшно за него. Потом он ближе, теснее прижал ребенка к себе и, расстегнув полушубок, прикрыл его полою своей теплой одежды. Минуты две оба молчали. Дедушка строгал свои палочки, девочка зябко куталась в полу его меховой одежды.
А холод делался все чувствительнее. Стужа делала свое дело, и в маленьком чуланчике почти невозможно было сидеть.
Дедушка давно понял это и решился действовать, несмотря на стужу и метель.
– Слушай, Сибирочка, я пойду в лес. Наберу хворосту, да, кстати, и силки посмотрю, не попался ли в них какой-нибудь шустрый зайчишка. Вот-то пир мы тогда зададим с тобою! А? – проговорил он, силясь улыбнуться. – Ведь ты, чай, проголодалась, моя девчурка? Чай, кушать-то тебе хочется?
– Хочется, дедушка, – прошептала конфузливо девочка.
– Ну вот! Ну вот и отлично, – засуетился старик, – пойду в лес… Посмотрю силки… Найду в них зверька или птичку… И хворосту наберу… Печку затопим… Дичь зажарим… То-то будет славно, Сибирочка!
И, суетясь и покашливая, дедушка дрожащими руками снял с гвоздя какую-то рваную шубейку, нацепил ее на себя, накрыл голову старой бараньей шапкой и, перекрестив и поцеловав Сибирочку, открыл было дверь избушки или, вернее, своего чулана, стоявшего на самом краю поселка.
Метель,