указал голяшкой. – Вроде желтое пятно на воде?
– Может, и пятно! – пожал плечами Сысой.
– Прежний кабак там был, с него все пути начинались, да смыло его. Я в том кабаке с капитаном Берингом и лейтенантом Чириковым раку пил. Ученые штурмана тогда говорили: в навигационном искусстве самое главное – правильное счисление. Но даже они в море плутали. А наши неучи выйдут к Кроноцкому или Шипунскому мысу, возьмут курс – две ладони от восхода и никаких поправок, будто уже нынешний кабак не стоит в сорока семи саженях от прежнего. – Мужик отшвырнул мокрый сапог и принялся за другой. Удивляясь его речам, Сысой осторожно спросил:
– Сколько ж тебе годков, дедушка?
– Я не адъюнкт-профессор, чтобы годы считать, – огрызнулся он. В его брюхе хлюпнуло, босая пятка раз и другой соскользнула с обутой ноги.
– Давай помогу? – нагнулся Сысой и сдернул сапог.
– Спасибо, паря, угодил! – пробормотал старик, отдуваясь и добрея.
Из тьмы неторопливо вышла собака с опущенной головой и висячим хвостом, поводила носом то на него, то на Сысоя. Промышленный достал из кармана сухарь, отломил кусок, бросил. Собака обнюхала его, равнодушно зевнула, разинув пасть едва не до самых ушей, и побрела в обратную сторону.
– Чириковские, как вернулись в Охотск, так в старом кабаке все плакались: пятнадцать человек на краю света бросили, одиннадцать похоронили. Штурмана на обратном пути перемерли, один ученик – Елагин, вернулся живой. А после беринговские приплыли при пушном богатстве и загуляли, друзей поминая. Немцы, как напьются, орут, друг друга по башкам картами лупят, спорят, где была ошибка в счислении. А после сговорились, что поправок не делали, – опять про свое залопотал чудной старик. – Так вот все было! – просипел с важным видом. – В тот год в Охотский купцов набрело, как собак к зиме. Им зависть великая, за каждый лоскут меха цеплялись, торг заводили, иные плакали: хуже собак по снегам и болотам таскали товары туда-сюда, а богатства не нажили, как самый ленивый беринговский матрос.
Водка лилась рекой, нечисть, как водится, слетелась со всего света и машкерадом правила: на столах плясала, срамными местами над чарками трясла, кости метала, спорила на грешные души. – Утробно рассмеявшись, старик закашлял. Ходуном заходило, захлюпало брюхо под мокрой рубахой. – День пили, два пили, три… Иные все с себя пропили, последним лоскутом стыд прикрывали. Проворные московские купцы некоторых спасшихся еще на Камчатке перехватили: вошли в сотоварищество с сержантом Емелей Басовым и ушли на промысел. Им выпала доля удачливая. Иркутские спохватились, когда немцы и наши уже пропились и маялись похмельем с лицами печальными. Яшка Чупров, московских барышников понося, подсел со штофом к адъюнкту Штеллеру: «Слыхал я, – говорил ему, – грамотен ты, и с излишком, так скажи, кто из этих пьяниц может судно построить и к вашим островам увести?»
Адъюнкт чарку выпил, подобрел, через стол перстом ткнул: «Тому дай топор в руки – и крепость, и корабль построит, тот – ветер чует, искусно парусом правит, а этот вот, – указал на Михайлу Неводчикова, –