а рука ложится на талию, подбородок дерзко вскидывается вверх, очертания бедер выставлены на всеобщее обозрение, мускулистые икры – все открыто взглядам сорока тысяч зрителей, сидящих в полумраке трибун.
Дай им то, что им нужно, советовала мать. И сейчас Луиза понимает: мать имела в виду нечто гораздо большее, чем вид ее золотистых сандалий на высоких каблуках (одолжила у подруги, ужасно натирают пальцы), большее, чем формы, подчеркнутые белым платьем (сшито по фотографии Элизабет Тэйлор). Мама имела в виду образ надежды. Хотя само появление Луизы на этой помпезной сцене в финале конкурса «Мисс Бирма» – это, скорее, образ смутной угрозы. Она почти обнажена, блестящий наряд едва скрывает то, что надлежит скрывать. Невинная и непорочная, отставив бедро в сторону, она удерживается на тонкой грани между бесстыдством и достоинством.
Шквал аплодисментов увлекает ее в потоки света. Луиза поворачивается, демонстрируя жюри и зрителям вид сзади (за удачную наследственность неимоверная благодарность ее еврейскому отцу, сидящему вместе с матерью где-то на трибунах). Теперь перед ее глазами другие финалистки, девять, небольшой группой в полумраке в глубине сцены. Улыбки застыли на лицах, глаза сверкают негодованием. «Особенная участница», – недавно назвала ее правительственная газета. Как странно чувствовать себя втиснутой в рамки «образа единства и интеграции», когда она – полукровка, испытывающая неловкость при упоминании ее красоты и расы, – всегда хотела жить без ярлыков. «Мы никогда не побеждаем в тех играх, где должны бы», – сказал ей однажды отец.
Луиза вновь поворачивается, пересекает сцену, проходя сквозь накуренное зрителями облако дыма, взгляд на мгновение задерживается на родителях. Папа отстранился от мамы, его лысеющая голова слегка повернута, она ловит его кроткий взгляд. Сидя под домашним арестом, он исхитрился получить специальное разрешение, чтобы присутствовать здесь. Видимо, для надежности даже раздобыл приглашение. Мама рядом с ним, совсем наоборот, взволнована и крайне увлечена происходящим. Она чуть не подпрыгивает на месте, глаза светятся гордостью, а еще в них укоризна и даже что-то похожее на боль. Вперед! – беззвучно кричит она с трибуны, избегая пересекаться с возмущенным взглядом Луизы.
И Луиза идет вперед – мимо родителей, на авансцену, чтобы встретиться лицом к лицу с улыбающимися членами жюри, и рядами внимательно смотрящих на нее зрителей, и вооруженными солдатами, согнанными на трибуны. Они почти добросердечны, эти аплодисменты, сквозь которые слышатся приступы кашля. Они почти приятны, эти легкие струйки запахов – чьих-то духов, гниющего мусора и земляной сырости. Оно даже отчасти раскрепощает, это предложение себя, собственной полуобнаженности. Неужели все они здесь, в Бирме, немножко ненормальные? Они через столько прошли.
Несколько минут спустя, прежде чем на голову возложат корону, зрители вдруг покажутся ей толпой набожных прихожан – или скотом в загоне – и ей инстинктивно захочется сбежать.
Но вот лента ложится на плечо.
В руки суют букет красных роз.
Вспышка камеры.
«Мисс Бирма!» – кричит кто-то с дальнего конца стадиона, как будто из тьмы прошлого.
Часть первая Обращение 1926—1943
1
Кулачный боец
Когда, почти двадцать лет назад, отец Луизы впервые увидел ее мать на пирсе морского порта Акьяб – точнее, когда увидел ее волосы, черный блестящий покров, спускавшийся ниже подола платья к запыленным белым лодыжкам, – он напомнил себе: Бог любит каждого из нас так, будто каждый из нас – единственный[3].
Было у него такое обыкновение, искать убежища от катаклизмов чувств (и похоти) в утешительных словах святого Августина. Верил ли он им? Когда он чувствовал себя безоговорочно любимым – в какой момент, с той самой поры, как был малышом с улицы Тсиикай Маун Таули в еврейском квартале Рангуна? Даже воспоминания о том времени и месте не приносили утешения: дед, читающий Тору в синагоге Машмиа Ешуа[4], отец за стойкой «Э. Соломон & Сыновья» и большие коричневые круги под глазами у мамы, когда она умоляет его, своего единственного ребенка: Будь осторожен, Бенни. Мертвы, все они, умерли от заурядной болезни в 1926-м, когда ему было семь лет.
Будь осторожен, Бенни. Материнская неистовая любовь хранила его – он не сомневался в этом – вплоть до того момента, когда между ним и смертью уже ничего не стояло и его отправили на Манго-лейн в Калькутте, жить с тетками по линии матери, дочерьми покойного местного раввина. Их любовь не шла ни в какое сравнение с маминой. Вялая, пресная, жалкая, неспособная защитить от душевной боли. Поэтому пришлось пустить в ход кулаки, особенно когда мальчишки в его новой еврейской школе дразнили за странный выговор, за чудноґе бирманское словечко, которое украшало его восклицания. Тетки разобрались с «проблемой кулаков» и тем чудовищным фактом, что на этих кулаках принесена в их дом кровь других мальчиков (Еврейская кровь! Кровь евреев на его руках!), выпроводив его дальше – в единственный ближайший пансион с боксерскими уроками, колледж Сент-Джеймс, что на Нижней Морской дороге. Весьма