шлёпай и всё – дома. Удобно: за старыми амбарами сельчан, где хранится на всякий случай разная утварь и рухлядь, незаметно для посторонних глаз выйти к своему дому, что за высоким забором. Лаз – вот он: вытащить ногтем за толстую шляпку широкий гвоздь из просверленного отверстия, повернуть широкую доску влево, и шагнуть в радующий глаз большой сад. За ним с любовью выстроенный просторный дом, где предусмотрены комнаты для будущих семей – старшей Наденьки, сына Семёна, младшей дочери Галюни и, конечно, для него и Марты. И сейчас, после натужной смены, когда принимал бензовозы, ёмкости с мазутом, соляром, машинным маслом, Миланюк, покусывая травинку, неспешно топал в грубых ботинках по галечнику, чертящему русло пересохшего ручья. В воздухе витала осень. Он размышлял о превратностях судьбы. Совсем недавно он был уважаемым человеком в родном селе, зажиточным крестьянином, даже купцом, привык, что односельчане звали его пан Александр. Считались с ним и местные чванливые польские чиновники. И ушло было, почти за двадцать лет в прошлое, сознание того, что его родная Волынь и вся Западная Украина была оплотом России на стыке с австро-венгерской монархией. Ему, познавшему горнило Первой Мировой войны, как и всем землякам, пришлось стать польскими гражданами. Они приняли это событие не очень-то благосклонно. Поскольку тут издревле селились их прадеды и деды. Давненько русичи перемешались в браках с украинцами, которых имперские чиновники звали малороссами. Но уже не было прежней могучей России: на её просторах беспримерно жестоко, как писали польские газеты и рассказывали очевидцы, вернувшиеся оттуда, правила неведомая прежде большевистская власть. Даже высокомерие польской шляхты не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось на их прежней родине. Особой болью отдавалось в сердцах жесточайшее преследованием православия в стране, которая некогда была их отчизной. А массовые там репрессии всех слоёв населения вызывали горечь и чувство глубокой неприязни. Почти за два десятилетия под эгидой Польши волыняне, невзирая на притеснения родного языка, передачу ряда церквей в лоно католиков, сумели приобщиться к культуре Запада, к иной цивилизации, где крестьян не загоняли в колхозы, не обескровливали их самую зажиточную прослойку – опору села. И кто мог открыто роптать, что государственный язык польский? Как ни крути, да ведь это уже была земля Польши. И вот нате вам: годы сытой, свободной жизни закончились с приходом красных войск и советов – власти, которой они опасались. Друзья сообщили Александру, что в сельсовете составляются списки местных богатеев, в числе первых те, кто нанимал батраков, рабочий люд. Значит, размышлял он, польские газеты не врали. Будут и тут раскулачивать. Что ж, он ради семьи был готов смириться, отдать часть имущества в колхоз. За старшую Надию не беспокоился. Умна. Два года назад очень прилично закончила польскую гимназию, сейчас студентка учительского института. Год назад взяли её в соседний уезд, где ощущалась острая нехватка украинских преподавателей, учителем начальных классов. Перевелась на вечернее отделение, благо сельская школа под боком у вуза. Ну, Сёма – парубок, школяр пока. А младшенькая Галочка совсем девчонка. Жена Марта занята по хозяйству. Что ему опасаться? Он в селе никого не эксплуатировал, сами люди приходили к нему, просились в наём. Никому не отказывал. Платил за труд без обмана, согласно договору. Сам-то он разворотливый, умеет вести дела. Неужели за то, что стал зажиточным, и сам, не покладая рук, работает на своей земле, да ещё помогает сельчанам безвозмездно составлять в инстанции разные обращения и заявки, даёт советы дельные, кормит и семью и подёнщиков – его уведут в кутузку, насильно лишат нажитого? Не могло такое быть, то не по правилам, не честно. Неужели красные не понимают, что они были под Польшей, жили по законам той страны, где хозяйская сметка, предприимчивость не ставились в упрёк? Так думалось ему. И не верилось, что его семью непременно депортируют, а имущество конфискуют. Однако друзья, тоже бывшие фронтовики и участники Брусиловского прорыва в Первую мировую войну, уверяли, что он в «черном списке» советов. Знакомый юрист из Луцка посоветовал ему незаметно перебраться в соседний район, в лесную глушь, и притаиться там, пока не пройдёт какое-то время.
– Александр, – говорил он ему, – нехай твоя жинка красным гуторит, що ты уехал по делам и на заработки на Житомирщину, а оттуда будто бы хотел податься в Белую Русь, а куда, мол, не сказал, обещал письмо прислать. У тебя только Надия взрослая, да и то училка в школе и студентка в Луцке. От тебя независима, дел выше головы, с тобой в переписку и сношения с семьёй не вступает. Марта – вся в хозяйстве по дому, а ещё двое детей – парубок Сёма и мала Галя. Ну не посмеют твою троицу ни за что, ни про что турнуть в Сибирь.
Вот он и устроился в глухомани на работу, свояк будто по ошибке поставил в ведомости его фамилию как Миланюкин, бывший рабочий с Житомирщины, потерявший документы во время немецкой бомбёжки и легкой контузии. Живёт в халупке при складе, ничем не интересуется, всё тоскует по семье, погибшей в соседней области. Кто будет тратить время на проверку какого-то работяги?
На войну потянула добрая воля
Давно собрана вишня, кто хотел, и кому предстояло играть свадьбу, нагнал горилку. Все проблемы у счастливчиков и их родителей сводились к одному: больше скопить злотых, да как продержаться дня