Радиге «Бал у графа д’Оржеля». Этот классический литературный шедевр поставил Радиге в один ряд с выдающимися французскими писателями, заслужившими место в Пантеоне. Художественная ценность этого произведения не вызывает сомнения, но тогда я едва ли был способен оценить его с точки зрения чистого искусства. Гений Радиге, ушедшего из жизни в двадцать лет, оставил нам этот шедевр, и я, имея все основания полагать, что, вероятно, погибну на войне в том же возрасте, накладывал на себя его образ. Можно сказать, что я стал считать Радиге своим оппонентом, а его роман – целью, к которой надо стремиться. С изменением моих литературных вкусов и под влиянием того, что неожиданно для себя я остался в живых и продолжал существовать в послевоенном мире, очарование книги Реймона Радиге в моих глазах соответственно рассеялось.
Еще одна книга, которую я носил с собой во время воздушных налетов, это «Сочинения Акинари Уэды»[1]. Я и сейчас не знаю, почему в то время так прикипел к этому автору. Причина, видимо, в том, что я вынашивал в себе идеальный образ настоящей японской литературы, и Акинари[2] с его духом почитания прошлого, вступавшим в противоречие с современностью, и исключительным блеском его новелл, казавшихся мне сияющими кристаллами, тогда соответствовал складывавшемуся у меня образу. Уважение к Акинари Уэде и Радиге и сейчас никуда не делось, однако среди моих настольных книг их уже нет.
Лишь одна книга всегда со мной. «Хагакурэ» Дзётё Ямамото[3]. Я начал ее читать в военные годы, и с тех пор она лежит на моем столе. Это трактат, к которому я постоянно обращаюсь уже более двадцати лет, перечитываю отдельные места, и всякий раз он производит на меня сильное впечатление. Свет «Хагакурэ» особенно озарил меня после того, как окончилась война, во время которой трактат был необычайно популярен и изучение его считалось обязательным. Возможно, «Хагакурэ» – изначально книга-парадокс. Во время войны она излучала свет, но средь белого дня он был не очень заметен, и лишь во мраке книга засияла по-настоящему.
Вскоре после войны я написал свой первый роман. В то время вокруг меня бурлили разные течения новой жизни, новой литературы. Однако время, которое принято называть периодом «послевоенной литературы», не вызвало у меня отклика ни в концептуальном, ни в литературном плане. Энергия и жизненная сила людей, имевших идейные установки и литературную восприимчивость, которые отличались от моих, как буря проносились мимо, не задевая меня. Разумеется, я чувствовал, что одинок, и задавал себе вопрос: что вело меня по жизни все это время – во время войны и после того, как она кончилась? Не «Капитал» Маркса и не императорский рескрипт об образовании. Ориентиром должна была стать книга, которая могла послужить основой моей морали и в то же время целиком одобряла дерзания моей юности. Которая была бы прочной опорой моего одиночества и несовременных взглядов. Больше того, эта книга должна была находиться под запретом. «Хагакурэ» удовлетворяла всем этим требованиям. Она, как и многие другие книги, превозносимые в годы войны, стала считаться устаревшей и вредной; ее следовало обходить стороной и подвергнуть забвению. Книги складывали в стопки, связывали грубыми веревками и выбрасывали в мусорный ящик. И «Хагакурэ» впервые засияла по-настоящему во мраке нашего времени.
То, что я почувствовал, читая «Хагакурэ», стало обретать смысл в наше время. Эта книга исповедует свободу. Эта книга взывает к жару сердец. «Я постиг, что Путь воина – это смерть». У тех, кто знаком с «Хагакурэ» лишь по одной, самой известной строке, возникает образ зловещего фанатизма. В этой строке: «Я постиг, что Путь воина – это смерть» – заключен парадокс, символизирующий суть книги в целом. В этом я усматриваю главный источник исходящей из этой книги жизненной силы.
В первый раз я заявил о своей приверженности «Хагакурэ» после войны, в эссе «Каникулы писателя», опубликованном в 1955 году. Вот несколько выдержек из него:
«Я начал читать „Хагакурэ“ во время войны, иногда обращаюсь к ней и теперь. Это книга моральных установок, странная и не имеющая аналогов; ее парадоксальность – не парадоксальность цинизма, а парадоксальность, возникающая из несоответствия между пониманием правильного пути и решимостью приступить к действию. Как наполнена жизненной энергией эта книга, как она светла и человечна!
Человек, который, читая „Хагакурэ“, ориентируется на сложившиеся понятия, например феодальную мораль, вряд ли в состоянии в должной мере ощутить свежесть этой книги. Она дышит чувством свободы, которым жили люди в условиях строгой общественной морали. Эта мораль пронизывала все поры общественной и экономической жизни. Она служила главной предпосылкой существования общества, в котором всемерно превозносились энергия и страсть. Энергия – добро, вялость и апатия – зло. Удивительно мудрый взгляд на жизнь, такое отношение к ней раскрывается в „Хагакурэ“ без малейшего намека на цинизм. Это имеет эффект, диаметрально противоположный тому неприятному послевкусию, которое остается после чтения Ларошфуко.
Редко встретишь книгу, способную, руководствуясь критериями морали, до такой степени разбудить в человеке уважение к себе, как это делает „Хагакурэ“. Признавать и ценить