или Людмилой Веревкиной, так было записано в классном журнале старой школы, еще дореволюционной постройки на окраине Москвы, куда волею судьбы их с Тоськой Нечаевой записали в один первый «Б» класс. Собственно, Люська и была ее подругой по парте и по дворовому послевоенному детству.
Старая, деревянно-барачная Москва конца 40-х годов… голубятни, сараи с курами и кроликами, поленницы дров для печек, незапертые двери… сейчас диву даюсь, как не боялись восьмилетней девчонке давать в руки топор. Тоська, крепко сбитая, лихо научилась колоть дрова, а бывало, что вставала в пару со взрослыми пилить бревна. Уж не знаю какой от нее был толк, но занятие это ей нравилось, и она с радостью соглашалась. Взрослые, сами недавние деревенские жители, перебравшиеся в Москву, резонно рассудили: – Пусть приучается… мы-то в ее годы уже во всю помогали: и дрова кололи, и воду носили, и много чего еще! С самого малолетства тяготы несли и ничего. Короче, благодаря Богу, руки-ноги Тоси остались целы после близкого общения с колюще-режущими предметами, ведь и топор, и пила были всамделишные, настоящие.
Но было в том бесшабашном детстве и много радости: ощущение полной свободы действий и передвижений. Главное было вовремя вернуться к ночи, а так… где-ты, с кем ты, старенькую бабушку волновало мало. Мать Тоськи была все время на работе, приходила усталая и поев, заваливалась спать, чтобы встав рано утром, успеть сделать какие-то дела по хозяйству и бегом на завод. Опоздание на режимном предприятии каралось жестко, а за прогул можно было и под суд пойти, как в недавние военные времена. Хорошо, что завод был совсем рядом, минут семь ходьбы, а если бегом, то и того меньше.
Ради правды скажу, что в тогдашней барачной Москве дрались часто и громко. Жили скученно и «уплотненно» в комнатушках с тонкими перегородками, битком набитыми родней от мала до велика, развернуться было негде, поэтому дрались во дворах с криком, ором, до крови, собирая тем самым толпы зевак. Привычка бегать смотреть на драки и пожары перекочевала в Москву вместе с бывшими деревенскими жителями, прибывшими в нее в двадцатых-тридцатых годах прошлого столетия. В шестидесятые началась массовая застройка пятиэтажками, люди переехали в отдельные квартиры, так постепенно племя это вымерло. Дети их стали москвичами, пусть и в первом поколении, а сейчас, по прошествии более полувека, окончательно исчезли и бабульки на лавочках. Современным бабушкам и дедушкам некогда, они лучше в соцсетях посидят и там все пообсуждают. Даже соседи по лестничной площадке теперь не знают друг друга по имени и в лицо. И все изменилось за какие-то полвека.
А тогда мы росли на улицах города, он был нам, как дом родной. В старых дворах, среди зарослей космей и мальв бегали дети, понятия не имеющие, что такое мобильник и затягивающие в него соцсети и игры. Играли в мяч, в классики, в скакалки, мальчишки в войнушку и в казаки-разбойники. Все это доставляло нам огромную радость. Кино было сродни улету в виртуальную реальность, эффект был почище чем от новомодного 3Д, а эскимо на палочке за 11 копеек радовало не меньше чем поход в Макдональдс современных детей. Уже давно став взрослой, понимаешь, что настоящее счастье человек испытывает только в детстве, несмотря на склоки родителей, школьные неприятности, ты твердо веришь, что впереди жизнь и так хочется побыстрее вырасти.
Их было трое закадычных подруг: Тося, Лида и Люся. Втроем они образовывали единую сущность, хотя по отдельности были такие разные: бесхитростная до дури Тося, хитренькая, но так, что все об этом знали, Лида и мудрая не по годам Люся. Умна она была каким-то чисто житейским умом, которым обладали женщины опытные, постарше. Может сказалось то, что растила Люську бабка, которая ей не была родной, а так, какой-то дальней одинокой родственницей. Именно от этой молчаливой и всегда чем-то озабоченной женщины Люська и научилась житейской мудрости. Она могла все чувства выразить одним словом и взглядом, и… как припечатывала. Пока бабка была жива, Люська была у нее на посылках: и на рынок, и в жилконтору, и еще куда пошлют. Если задание было по какой-то причине не выполнено, Кузьминична, так звали бабку, надевала на нос старые круглые очки с оторванной дужкой и начинала дотошно выпытывать у Люськи, что, да, как и почему поручение не было исполнено. Обманывать ее было бесполезно, Люська знала, что бабка обязательно узнает правду, не поленится пойти по ее следу и докопаться до истины:
– Для тебя ж, дурехи стараюсь, ум в тебя вкладываю. Вот не будет меня, останешься ты с жизнью один на один, вспомнишь тогда меня. —
Говоря современным языком, Кузьминична была настоящим педагогом-психологом, имея за душой всего два класса деревенской школы, жизнь она знала получше иного академика. Частенько приводила случаи из своей жизни и рассказывала, как осталась одна на белом свете сиротой и проживала, как говаривала, «в людях». Кем только она не была: и нянькой, и батрачкой, поэтому и школу ей пришлось рано бросить, а читать она заставляла Люську. Читали все подряд: газеты, книги, которые им попадались. Постепенно Люська полюбила чтение и брала книги у соседок, одиноких сестер-немок, старых дев. Они были образованные, занимали две комнаты в доме напротив. В одной из комнат стояло черное пианино с подсвечниками и было множество