месяц на западе Арканзаса. Вслед за отвратительной ночью наступал не менее отвратительный рассвет. Мокрый снег с дождем падал между соснами, скапливаясь на верхушках торчащих из земли камней; прямо над головой пролетали сердитые облака. Время от времени ветер порывами налетал на каньоны и, проносясь между деревьями, рассеивал мокрый снег, как пушечный дым. До наступления охотничьего сезона оставался один день.
Боб Ли Свэггер расположился сразу за последним подъемом, ведущим в долину Большой Сделки, которая находилась высоко в горах Уошито[1] и была ровной, как крышка стола. В полном молчании он сидел напротив старой сосны, поставив между коленей винтовку. Это был главный дар Боба – умение хранить тишину. Он нигде этому не учился, просто черпал силы из какого-то собственного потайного внутреннего источника, никогда не реагирующего на внешние раздражители. Тогда, во Вьетнаме, о нем ходили легенды из-за того, что он, как зверь, мог полностью замереть и продолжительное время сохранять абсолютную, можно сказать, мертвую неподвижность.
Холод забрался к нему под гамаши и, дойдя до короткой куртки, стал проникать под нее, поднимаясь по позвоночнику, как маленькая пронырливая мышка. Стиснув зубы, он поборол настойчивое желание застучать ими от холода. Время от времени от полученной давным-давно раны начинало ныть бедро. Но он приказал мозгу не обращать внимания на эту боль. Сейчас он был выше собственных неудобств и желаний. Его мысли были совсем в другом месте.
Он поджидал Тима.
Понимаете, если бы вы были одним из тех немногочисленных – может быть, двух-трех – мужчин, с которыми он вообще разговаривает в этом мире: старым Сэмом Винсентом, бывшим прокурором округа Полк, или, может быть, доктором Ле Мьексом, дантистом, или Верноном Теллом, шерифом, – то тогда он сказал бы вам, что нельзя взять и просто так выстрелить в животное. Выстрелить – это слишком просто. Любой городской балбес может сидеть в засаде и, попивая горячий кофе, ждать, пока самка оленя гордо пройдет рядом с ним, причем настолько близко, что ее можно коснуться рукой. Только тогда он выставит ствол своей винтовки и судорожно нажмет на курок. Выпустив ей таким образом кишки, он найдет ее, истекающую кровью, на расстоянии трех округов отсюда и увидит в ее глазах застывшую тупую боль.
Если бы вы были одним из тех мужчин, Боб сказал бы вам, что вы можете заслужить свое право на выстрел лишь тем, что сами когда-то побывали в шкуре зверя и с вами происходило все то же самое, что может произойти со зверем на охоте, и совсем неважно, сколько это длилось. В конце концов, игра велась по правилам.
Сквозь сосны и молодую поросль Боб видел находившуюся в ста пятидесяти ярдах небольшую прогалину, которая внизу уже постепенно заливалась слабым призрачным светом наступающего дня. Проходившая по ней тропа петляла из светлой части в темную, но он знал, что животные все равно пройдут по ней, один за другим, самец-олень и его гарем. Прошлой ночью Боб видел двенадцать оленей: трех самцов и их подруг, причем у одного из самцов, довольно-таки красивого и упитанного, было восемь ответвлений на рогах.
Но он пришел за Тимом. Жизнь потрепала старину Тима, он был весь в шрамах и немало повидал на своем веку. Тим тоже будет один. У него нет гарема, ему вообще никто не нужен. Был год, когда какой-то удачливый городской болван из Литл-Рока отстрелил ему один отросток на роге, и весь сезон после этого Тим выглядел раздраженным и злым. Весь следующий год он ужасно хромал из-за того, что Сэм Винсент, уже не такой подвижный и ловкий, как раньше, поскользнулся и всадил заряд дроби из своего 444-го калибра – это было слишком серьезное оружие, но Сэм любил эту старую винтовку – прямо ему в задние ноги, и Тима спасло только то, что потеря крови оказалась не настолько сильной, чтобы убить любого нормального самца.
Боб знал, что Тим был, что называется, «чертов» олень; кстати, это было самое доброе слово, которое он употреблял по отношению к кому бы то ни было – живому или мертвому.
Боб сидел на месте уже семнадцать часов. Он просидел на холоде всю ночь и, когда около четырех часов утра пошел мокрый снег с дождем, все еще продолжал ждать. Он так сильно замерз и промок, что был едва живой. Время от времени у него перед глазами проплывали картины прошлого, но он сразу же отгонял их прочь, заставляя себя сосредоточиться на том участке местности, который находился от него в ста пятидесяти ярдах.
«Ну давай, старый черт, – думал он. – Я жду тебя».
Что-то привлекло его внимание. Но это была всего лишь олениха с маленьким олененком. Ленивые, самоуверенные и глупые животные спустились к прогалине с вершины и двигались в низину, чтобы попастись там в более редких лесах, где какой-нибудь удачливый городской придурок их, конечно, обязательно убьет.
Боб все так же сидел возле своего дерева.
Доктор Добблер сглотнул и напрягся, пытаясь по глазам полковника Шрека разгадать его намерения. Но тот, как всегда, сидел, свирепо нахмурившись. Грубоватые и резкие черты его лица сейчас выражали раздражение. От него веяло властностью и нетерпением и еще чем-то таким, что пугало всех сидящих в этой комнате. Шрек был ужасен. Он был самым ужасным человеком, которого Добблер когда-либо