.

>

      «Нынче мало Родину любить,

      Надо, чтоб она тебя любила!

      Ну, а это надо заслужить!»

      (из песни «Откровенный разговор»

      А. Вертинского на слова С. Смирнова)

      Их было двое в окопе – две скрюченные фигуры в побуревших от пота и грязи гимнастерках. У обоих запекшиеся губы, заросшие щетиной лица, злые настороженные глаза. С первого взгляда только и разницы между ними, что один сидел неподвижно, уткнув подбородок в поднятые колени, а другой ворочался, не находя себе места. Возле их ног валялись два автомата, фляжка без крышки и закопченный котелок, раздавленный с боков. На бруствере лежала немецкая саперная лопатка с короткой рукояткой (вот-вот упадет вертлявому на голову). Согнутые спины немилосердно жгло солнце. Плавая в расплавленном зноем небе, оно остановилось как раз над ними, и потому в окопе не было и кусочка тени. Да и мало помогла бы им эта тень, так как раскаленный песок, в котором вырыт был окоп, пылал жаром печи. Песок был везде – по всему прибрежью. И в этом песке, кое-как укрепив осыпающиеся

      стенки окопов прутьями и досками от патронных ящиков, сидели люди. Исходя потом, ворочались на дне окопов, как на раскаленных сковородках.

      Здесь проходил фронт.

      – Ну и жарища, черт бы ее побрал! У тебя нет воды?

      Это сказал вертлявый. У него острые скулы, жесткие темные волосы, широкий, облупившийся на солнце нос. Он невысок, но широкоплеч. А в движеньях чувствовалось что-то кошачье, какая-то хищная гибкость. Ожидая ответа, он весь напружинился, словно приготовился к прыжку.

      – Какого дьявола молчишь?! У тебя есть вода?

      Другой повел на него глазом, разлепил губы:

      – Я тебе уже говорил – нет.

      У этого голос густой и низкий. Он рус, голубоглаз и кажется увальнем. Им обоим лет по двадцать, хотя, заросшие и измученные, они выглядели старше. Особенно скуластый. Глаза его провалились глубже, а надтреснутый голос срывался на крик.

      – Подумаешь, говорил! А ты скажи еще раз.

      Заметив лопату, вертлявый схватил ее и с силой швырнул в угол окопа.

      – Который час?

      – Десять. Без пяти.

      – Он кричит уже четыре часа! В рот нам всем дышло, что не можем ему помочь. Радуйся, фриц! Ты неплохо придумал, подстрелив этого несчастного Грибача. Получилась чудесная ловушка. В нее уже начали попадаться мыши: Иркутов, Петька Чудинов…

      – Замолчи.

      – Нет слушай! Красна девица! Он специально из Грибача приманку сделал. Мол, поползут выручать. Тут-то я их по одному и буду тюкать. И поползли, конечно… А надо не ползти! Надо вскочить и броситься к нему. Авось фашистская сволочь и не успеет. Меня все время подмывает.

      – Знаю.

      – Что знаешь?

      – Что подмывает.

      – Потому-то ты крутишься около меня?

      – Это ты крутишься. Я сижу.

      – Ты бы не успел.

      – Успел бы.

      – Успевай, туды тебя! Была не бы…

      – Стой, дурак!.. На!..

      – Григорий! Ведь морду разбил. Хватит.

      – Дурак.

      – Ну, остановил. А драться-то зачем?

      – Тебе же на пользу.

      – А если и я тебя ударю?

      – Бей. Если хочешь.

      – Н-на.

      – М-м. Крепко.

      – Я все крепко делаю.

      – Сомневаюсь. Быстро – да.

      Они замолчали. У скуластого красная кожица на носу лопнула, и оттуда сочилась кровь. Он осторожно промокал ее грубой тканью подола гимнастерки.

      – До чего болезненны эти солнечные ожоги. И черт тебя дернул задеть меня по носу. Нянька нашлась.

      – Прости. Если что.

      – «Прости». На черта мне сдалось твое «прости»… Эй, а он, кажется, замолчал, а?

      Они прислушались, приподняв головы.

      – Нет, стонет, – проговорил русый.

      – Теперь и я слышу, что стонет. А вот кричит опять. Ты не слышишь, что он кричит?