, обложка, 2021
Вместо постскриптума
[Дивачка]
Когда Ди́вачка покинула кровавое убещиже, когда ее вовсе не благообразная мамаша, выкатившая из себя несколькими годами ранее положенную порцию детенышей, наконец-то прооралась и заснула, над уродливо-стандартной кроваткой новоприбывшей герлицы образовалось легкое туманное облачко.
Нет-нет, человечьему глазу его не разглядеть – слишком эфемерным оно было, но вот некие вибрации от него все же исходили. Так, одна чересчур чувствительная акушерка – особа не по профессии начитанная и не по принцессиной горошине нежная, – повела крысьим своим носиком, на который то и дело съезжали круглые очочки, да и уставилась в потолок. Ей, бедняге, конечно, не довелось увидеть слетевшихся по случаю дня рождения N персон (назовем их пока так), и она, постояв в замешательстве минуту-другую, удалилась, запахнув в халат неудовлетворенное любопытство, вызванное непонятно чем.
Меж тем осадки (назовем их теперь так) начали сгущаться над беспокойной Дивачкой, прошедшей только что через ужас-ужас. Совсем недавно она едва не задохнулась от нехватки кислорода – мамашины схватки так сдавили ее тельце, что Дивачка подумала о конце, так и не познав начала. О, как хотелось ей снова вернуться в прежнее состояние покоя и безмятежности! Как хотелось окунуться в тот теплый и безопасный мир, где она – рыбкой? птицей? – чувствовала себя столь чудесно! Но куда, куда несет ее страшная волна? Не убьет ли? За что ей эти мучения? «Надо ли вообще появляться на серый свет?» – вертелось в маленькой головке, да так там навсегда и осело.
Ох, как страшно, как неуютно, как одиноко было нашей Дивачке в тот момент! Казалось, гигантская акулья пасть с десятками тысяч огромных острых зубов тотчас поглотит ее, если она не увернется, если не сделает еще одного движения! И еще одного… И еще! Еще! Еще-е-е-е!! Крик, который, казалось, стал самой Дивачкой, разрывал ее на части, но что она могла поделать? Безысходность в тисках маточных сокращений – вот она, Великая Ночь Души, бездонное отчаяние, первая Голгофа и ощущение жизнькиной бессмысленности, навсегда отложившееся в выдвижные ящички памяти того, что невежды называют душой…
Потом стало немного легче, но лишь немного. И ненадолго. Отовсюду сочилась кровь – ее и так было много, но сейчас впору захлебнуться; и слизь кругом, и что-то вязкое, и ямы с нечистотами… То и дело Дивачка проваливалась то в один, то в другой грязный колодец. Запахи потных разнополых, их ввинчивание друг в друга, их вколачивание, вдалбливание, втягивание, засасывание, их желание обладания и мазохистичная мечта о подчинении, смешанная со стыдом и брезгливостью, страхом и удовольствием: чудовищная машинка для репродукции – да мясорубка же, мясорубка! Под это видение Дивачку нашу так сжало, так скрутило, что она чудом не задохнулась, и только увидев горящую птицу, через мгновение вылетающую из пепла целеньхонькой, – хоть бы хны ей: худо ли быть мифом, феникс? – почувствовала облегчение. Палящий жар покинул маленькое тельце нашей герлицы, всё открылось и всё слилось в один душераздирающий крик: света, воздуха, человечины – в общем, всего чуждого и Дивачке нашей не нужного.
Мамаша же, освободившись от бремени, тяжело вздыхала и вяло кривила улыбкой рот. Пожалуй, это ее последние роды: все-таки тридцать пять, да и сколько можно нищих плодить? И так три рта сидят, вот теперь четвертый… Ванька-собака, не удержался опять, а на аборт не решилась. От мыслей сих мамаше стало совсем уж грустно, и она подумала, что если вдруг ее дщерь прославится… станет известной… Балериной, к примеру. Да-да! Примой-балериной! Как кто? Ну, как Плисецкая! (Больше мамаша балетных не знала). Большой театр, корзины с цветами, овации… Ее дочь показывают по телевизору… Слезы умиления у соседей и родственников… Открытая по случаю баночка белых грибов и бутылка вишневой наливки… «Гордитесь сестрой!» – «Эй, мамаша, смотрите!» – от мыслей бренных оторвала ее та самая остроносая акушерка в круглых очочках, да и показала ей Дивачку – не красивую и не уродливую, с очень тоненькими ножками и пальчиками. «Ой…» – простонала мамаша и внезапно потеряла сознание, что оказалось, разумеется, не смертельным номером: в пятисекундном видении ей чудился блеск театральных лож, балетные пачки, звучала волшебная музыка – но мамаша и предположить не могла, что то был Скрипичный концерт Яна Сибелиуса: она его знать не знала.
Дивачка ж наша тем временем уж лежала на стандартной кроватке в окружении очень похожих на себя самоё маленьких живых тел. И, ежели кто не помнит, над кроваткой сей успела образоваться некая облачность. Осадки (назовем их так снова), посетившие третьего ноября тысяча девятьсот семьдесят неважного года один из неприглядных совеццких роддомов, сгустились над герлицей и завели меж собой следующий разговор:
– Я могу дать ей обаяние. Шарм. Красоту. Летящую походку, – пропел Туман.
– И только? Я подарю ей ум, эрудицию, интеллектуальную мощь, – прошелестел Ветер.
– Ум без красоты, как и наоборот, для женщины губительны, – заплакал Дождь. – Я же могу дать ей гармонию. И покой…
– Нет-нет, покой нам только снится! – ворвался Ливень. – Я подарю ей главное: талант! Она будет выступать